Раздвоение памяти. Зачем закрывают «Мемориал»

Каждый, кто бывал в Москве, видел, насколько силы не равны. ФСБ, наследница советских спецслужб, включает не только знаменитый дом страхового общества «Россия», перестроенный после войны Щусевым, но и целые кварталы по обе стороны улицы Лубянка до Сретенского монастыря. А еще есть комплексы зданий Генпрокуратуры, Минюста, Роскомнадзора, Верховного суда. Во всех вместе работают десятки, если не сотни, тысяч людей. А вот «Мемориал» насчитывает несколько десятков человек и включает часть первого этажа в сталинском жилом доме - читальный и выставочный зал, библиотека, комнаты для картотек.

Если перевести на язык одного из соседних, параллельных миров, то грядущая ликвидация «Мемориала» примерно равносильна тому, что государственный музейный гигант, условный Эрмитаж через прокуратуру требует закрыть маленькую частную галерею. Чем частная галерея может так сильно навредить огромному государственному музею? Только тем, что она выставляет что-то, что государственный музей хотел бы, но не может выставить. Или тем, что она выставляет подлинники работ, которые у государственного музея есть в копиях, а он выдавал их за оригиналы. Аналогия, безусловно, очень приблизительная. Но суть конфликта между «Мемориалом» и государством с его органами правопорядка в том, чья память о прошлом представляет собой оригинал, а чья - неточную копию.

Конечно, нельзя полностью списывать прямолинейное административное понимание права: есть закон ставить 24 слова про иноагента большими буквами после каждого вздоха, вот пусть и ставят, чтобы и другим неповадно было нарушать. Но особенность «Мемориала» в том, что писать о сообщении, созданном иностранным агентом, предполагается рядом с текстами, которые рассказывают о людях, многие из которых были лишены свободы или убиты как иностранные агенты.

Таким образом, государство создает дурное зеркало, где об иностранных агентах прошлого помнят иностранные агенты настоящего, - здесь их, так сказать, внутреннее иноагентское дело, а обычные граждане брезгливо проходят мимо. В наиболее радикальном истолковании нынешний закон опрокидывается на прошлые репрессии, легитимируя их задним числом: видите, «Мемориал» нарушает, вот и тогдашние иноагенты нарушали, а значит, и у них была все-таки какая-то вина.

«Мемориал» со своей стороны делает нечто ровно противоположное: ставит нынешние преследования, где есть подозрение на политические мотивы, в контекст советских репрессий и тем самым особенно раздражает современное государство, которое хочет уйти от сравнений и пытается быть государством всех - как участников репрессий, так и их жертв.

Мемориальные комплексы

В попытке запретить «Мемориал» многие увидели крутой и откровенный поворот к сталинизму, полную реабилитацию коммунистических репрессий. Раз «Мемориала» нет, значит, все позволено. А НКВД действительно казнил врагов государства - иностранных агентов, каким объявлен и сам «Мемориал», - и правильно делал. В реальности все, разумеется, пока не так, хотя и в государственных органах, и в среде вечно раздраженных обывателей множество тех, кто хочет, чтобы было именно так, и ликвидация «Мемориала» для них - важный шаг в нужном направлении.

В действительности речь идет о конкуренции за память, где российское государство, как и во многих других областях, хочет иметь монополию. Память о войне уже открыто объявлена сферой национальной безопасности, и память о репрессиях движется в том же направлении. А вопросы национальной безопасности курируют спецслужбы, чьи предшественницы и занимались репрессиями. Так, парадоксальным образом спецслужбам доверено курировать память о самих себе.

Сбывается мечта любых спецслужб - ссылаясь на секретность своего дела, выйти из-под общественного контроля. Обычно речь идет о настоящем, но в случае России то же правило расползается и на прошлое. «Мемориал» - институт контроля прежде всего за прошлым спецслужб, но наблюдение за прошлым вызвало их раздражение.

Его причина понятна: если коллеги-предшественники в прошлом могли столько всего наворотить и так навредить государству, люди могут подумать, что мы и сейчас можем, а значит налицо дискредитация и помеха в работе. Поэтому для национальной безопасности в настоящем полезнее считать, что прошлые репрессии были так или иначе оправданы.

Показательно тут выглядит портрет Генриха Ягоды, который мелькнул в одном из помещений, где допрашивали оппозиционера Алексея Навального после его возвращения из Германии. Не Феликс Дзержинский, основатель советского ведомства, а персонаж, сомнительный по всем параметрам, - стоящий одновременно в ряду разрушителей государства, палачей и казненных врагов народа. И даже ему нашлось место в почтительной корпоративной памяти, которая, преодолевая сомнения в прошлом, должна исключать лишнюю рефлексию о настоящем.

Здесь органы правопорядка находят понимание у многих высших лиц государства: память о прошлом не должна быть помехой. Если государственные органы преследуют кого-то в настоящем - хоть Ивана Сафронова, хоть Сергея Зуева, хоть сам «Мемориал», - не надо ставить под сомнение правомерность преследований, помещая их в контекст прошлых беззаконий. Так не только спецслужбы оказываются конечным контролером своей работы, но и «Мемориал» - жертвой собственной деятельности, зеркально отражая путь своих героев.

Памятная data

Власть, желая быть государством всех, не отказывается признавать прошлые репрессии и не отказывает жертвам в статусе жертвы. В шаговой доступности от офиса «Мемориала», на Самотеке работает государственной Музей истории ГУЛАГа, получивший новое здание в 2012 году. Еще ближе к офису «Мемориала» и недалеко от Лубянки, на Садовой-Спасской в 2017-м была открыта Стена скорби - официальный памятник жертвам политических репрессий. Он построен к столетию большевистской революции, указывая на то, какой режим отвечает за террор.

С самой Лубянки никуда не исчез Соловецкий камень, общественный памятник жертвам репрессий, поставленный туда «Мемориалом» в 1990 году. Беспрепятственно служатся молебны на Бутовском полигоне и в других расстрельных местах, строятся церкви в память новомучеников, Александра Солженицына проходят в школе, по романам о репрессиях снимают сериалы.

Современное российское государство пока не собирается становиться на позицию исключительно творцов репрессий и отдавать память об их жертвах в руки своих критиков. Проблемы у «Мемориала» возникают как раз потому, что он конкурирует с государством в пространстве истории, которое оно считает своим и где сам президент Путин отметился несколькими историческими статьями.

Разница во взгляде «Мемориала» и государства на репрессии примерно в следующем. Государство склонно отделять память о жертвах от памяти о палачах. Или сочетать память о жертвах с забвением виновников. Первые есть, вторых как бы нет. Потому что иначе государство оказывается в той же ловушке (де)легитимации через прошлое, в какой и его спецслужбы. Если власть-предшественница совершала столь вопиющие ошибки и злодеяния, граждане могут подумать, что на то же способна любая власть, включая нынешнюю.

Поэтому желательно, чтобы память о жертвах имела максимально благообразные, абстрактные формы скорби о безвременно погибших - так, чтобы где-то в исторической дали жертвы репрессий слились с другими погибшими во благо родины, для укрепления государства.

Государство, не отрекаясь от палачей или отрекаясь уклончиво и двусмысленно, присваивает себе и жертв вместе с памятью о них. В частности, поэтому так трудно получать в архивах дела - ведь в них видно, насколько абсурдны, штампованны, выбиты обвинения, а еще могут быть видны имена следователей, судей и прочих исполнителей. Ну и просто чтобы уважали секретность. Все вместе должно работать на идею, что страна во все свои периоды была великой, какие бы неприятности величие ни сопровождали.

Здесь Россия не оригинальна. Прямо сейчас в исторической в разных смыслах резолюции пленум, созванный к столетию Компартии Китая, определяет, что за прошедшие сто лет, из которых полвека у власти, несмотря на жертвы и ошибки, партия привела Китай к величию.

«Мемориал» как носитель точной и архивной памяти - одно из препятствий на пути централизованной, примирительной памяти о репрессиях. Там много конкретики - кого именно, где, когда убили, кто вел следствие и судил. Его память обоюдоострая, она включает ресентимент, идею преступлений без срока давности и вместе с ней элементы надежды на запоздалое правосудие.

«Мемориал», таким образом, автоматически оказывается ближе к позиции жертв, чем умиротворенная государственная память, и критикует современное государство как бы от их имени. Пока «Международный Мемориал» вспоминает жертв сталинских репрессий и добивается свободного доступа в архивы, правозащитный центр «Мемориал» ведет список современных политзаключенных в России, давая понять, что история политических репрессий не окончена. Государство со своей стороны категорически отказывается считать политическими запрещенных в России иеговистов, членов «Хизб ут-Тахрир» или структур Алексея Навального.

Раздраженное государство не хочет, чтобы кто-то выступал с обвинительными аналогиями, оно желает твердо разделить ошибки прошлого от правильного настоящего. В отношении прошлого государство намерено само представлять жертв, а не отдавать их голос в чужие, общественные руки, да к тому же с иностранными деньгами. В гиперсекьюритизированном мире современной российской власти «Мемориал» - очередной инструмент гибридной войны, который эксплуатирует память жертв прошлого, чтобы подрывать суверенитет России в настоящем.

Здесь не уникальная позиция: точно так же исключал общественную память о своих жертвах режим Франсиско Франко, даже в поздние времена, когда внешне и по образу жизни Испания почти ничем не отличалась от богатых демократий Западной Европы. Больше того, в основе тамошнего перехода к демократии - отказ от преследования в настоящем за преступления прошлого. Хотя в испанском случае речь шла о живых виновниках и жертвах или их прямых наследниках.

Российская власть считает свое предложение достаточным компромиссом. Тут непосредственных виновников и жертв нет в живых, а часть общества является гораздо большим сталинистом, чем власть, поэтому другой части общества предлагается сойтись на полпути. Власти обидно, что настолько щедрое предложение не принято. Наверно, думают там, так происходит потому, что цель недовольных - не прошлое, а настоящее.

Перенос вины

Если «Мемориал» и его единомышленники проводят аналогии между неправым поведением государства в прошлом и настоящем, то у государства тоже есть свои аналогии. «Мемориал» в его картине мира продолжает деятельность поддержанных Западом советских диссидентов, которые эксплуатировали реальные проблемы страны, но в итоге не на пользу ей, а во вред, и вот великая страна развалилась.

Очень комфортное для государственного аппарата толкование снимает с него вину за накопившийся груз управленческих проблем, которые и привели советскую империю к краху. Распад СССР и проигрыш в холодной войне здесь увиден через узкую оптику спецслужб - их специфические задачи борьбы с агентами - «Если бы вовремя всех обнаружили и переловили, держава бы устояла». Соответствующий подход освобождает государство от ответственности за собственные ошибки, а органы правопорядка провоцирует на несоразмерные преследования, которые и создают то самое впечатление борьбы Голиафа с частной галереей.

Хотя само появление «Мемориала» доказывает, что дело обстояло иначе. «Мемориал» возник в конце 1980-х не как антигосударственная, а как в каком-то смысле провластная организация. Он поддерживал перестройку, которая была официальным курсом правящей партии. Курс включал в себя реабилитацию жертв сталинского, а позже и революционного террора, осуждение тоталитаризма и восстановление советской тогда демократии. «Мемориал» был общественной, но никак не диссидентской или оппозиционной организацией.

История возникновения «Мемориала» доказывает, что советский строй подорвали не какие-то редкие, удачно внедрившиеся агенты и предатели. Она напоминает, что совокупная масса проблем, накопленных действовавшим режимом, была так велика, что он ради самосохранения инициировал модернизацию и работу над ошибками с самого верха. И здесь был не уникален: налицо один из типичных вариантов поведения автократии, обнаружившей себя в тупике. Дальше автократия не справилась с реформированием самой себя в своих интересах, хотя реформами занимались порой искренние, честные и симпатичные люди. И здесь тоже довольно частое явление: на то она и автократия, что у нее очень нерегулярный и эпизодический опыт перемен.

Сама память о том, что виноваты не плохие предатели в беспроблемной успешной стране, а сама страна не справилась с управлением, дискомфортна для государственного аппарата.

Закрытие «Мемориала» - признание рефлексии государства по отношению к себе вредной. Не ошибающееся в теории, но неизбежно ошибающееся на практике государство, которое не имеет права на работу над ошибками, в конечном счете может оказаться более хрупкой конструкцией, чем государство рефлексирующее, что не раз доказывали на своем примере десятки политических режимов.

Государство действительно предлагает компромисс между требовательной памятью о жертвах и виновниках, которую представляет «Мемориал», корпоративным молчанием органов правопорядка и настроениями агрессивного обывателя, который считает, что больше надо было расстреливать. Однако, закрыв «Мемориал», государство уничтожит один из полюсов компромисса, и его собственная, относительно устойчивая позиция государства всех сдвинется, потеряет даже то относительное историческое равновесие, которое обрела.