Как Борис Пастернак стал частью большой игры между СССР и США

60 лет назад разгорелся самый знаменитый из советских литературных скандалов и возникла самая известная из остросюжетных легенд советской литературы, сопоставимая, пожалуй, с сюжетом о сожжении «Мертвых душ», а в зарубежном видении - не имеющая аналогов. Нобелевская премия за 1958 год по представлению Альбера Камю наконец-то была присуждена многократному номинанту Борису Пастернаку («За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа»).

Борис Пастернак - сложноватый для сталинской эпохи лирик, откупившийся от нее поэмой «Лейтенант Шмидт», но востребованный переводчик - и классической европейской поэзии, и грузинской. Не нужно пояснять, каково было значение двух фронтов перевода в Советском Союзе, особенно сталинском. А уж переводчик драматургии в советской России - больше, чем переводчик. Он почти драматург. А драматурги в СССР - совсем особый по стабильности гонорарных отчислений разряд писателей.

О переводческих трудах Пастернака стоит упомянуть ради точности картины: не отмеченный ни Сталинскими премиями, ни орденами, не занимавший должностей он был одним из самых успешных советских писателей и делал то, что хотел. Не сравнить с тяжелейшей судьбою, к примеру, Андрея Платонова, выброшенного из профессии в дворники и умиравшего от туберкулеза, который подхватил от заразившегося в лагере и уже умершего сына.

В 1945 году, завершив перевод «Гамлета» (с тех пор считающийся не просто классическим, а главным в русской вселенной), Пастернак принимается за роман об интеллигенте в революции, ставя перед собою гоголевскую цель «показать хотя бы с одного боку всю Русь». В 1955-м роман окончен, Пастернак рассылает его по редакциям. Следуют отказы, причем с политическими, весьма жесткими формулировками. Отрицательный ответ из «Нового мира» в сентябре 1956 года подписали, в том числе, главный редактор, секретарь Союза писателей СССР Константин Симонов и председатель правления московского отделения Союза Константин Федин.

К тому времени рукопись «Доктора Живаго» уже находилась в работе у молодого итальянского издателя, члена КПИ и левого авантюриста Джанджакомо Фельтринелли, будущего неудачливого спасителя и посмертного публикатора Че Гевары (гибель Фельтринелли в 1972-м итальянская полиция объяснит случайным самоподрывом).

Ключевую роль в зарубежной публикации сыграла последняя любовь Пастернака Ольга Ивинская, судьба которой достойна отдельного романа. Дважды вдова, уже после встречи с Пастернаком она отсидела в 1949-1953 годах по 58-й, в предварительном заключении потеряла общего с ним ребенка. Ранее в лагере побывала ее мать. Ивинской было с чего вести себя отчаянно. Вопрос в том, насколько нужен был выход на площадь - как и другие выходы на площадь в русской истории.

Не исключено, что Пастернак, подобно булгаковскому Максудову, сочиняя свой «Черный снег», лишний раз «не подумал о том, будет ли он пропущен или нет». В самом деле, найти непроходное для советской печати гораздо проще было в «Тихом Доне». Впоследствии, когда Пастернака кинутся прорабатывать, доброволец-фронтовик Эммануил Казакевич, невольно подаривший эпохе название «Оттепель», возмущенно заявит: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция - недоразумение и лучше было ее не делать». Но при желании ту же самую крамолу можно вычитать и у архисталинского Алексея Толстого, из коего есть пошел позднесоветский и постсоветский национал-большевизм.

Однако самочинную публикацию за рубежом могли расценить лишь как невиданное потрясение основ - советские писатели так не поступали с первой пятилетки. Нелицеприятные предупреждения получают и Фельтринелли, и сам Пастернак, летом 1957 года даже отправивший в Италию телеграмму с требованием остановить издание, но дезавуировавший его через слависта Витторио Страду. В ноябре 1957-го роман выходит на итальянском, за что Фельтринелли исключают из компартии Италии, а над головой Пастернака сгущаются тучи.

В августе 1958 года в Голландии без санкции автора и как будто без участия итальянцев «Доктор Живаго» публикуется на русском языке небольшим тиражом, а затем бесплатно предлагается советским посетителям Всемирной выставки в Брюсселе. Не нужно быть поклонником советского строя, чтобы назвать издание книги провокацией и догадаться, кто бы мог за ним стоять.

Документы ЦРУ на сей счет давно рассекречены.

Издание книги было катастрофой. Возможно, Пастернака и после него не трогают напрямую лишь потому, что он все-таки Пастернак. Но 23 октября 1958 года было обнародовано решение Нобелевского комитета. В тот же день Президиум ЦК КПСС принимает постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака». И грянул гром.

Поток ругательств, пролитый после выхода постановления, более чем известен. 25 октября на собрании парторганизации московских писателей официозный, но мало кому интересный поэт Николай Грибачев, а также Сергей Михалков, Мариэтта Шагинян и племянница Троцкого Вера Инбер предложили лишить Пастернака советского гражданства и выслать за границу (в 1929 году ту же меру применили к самому Троцкому). Впоследствии идею одобрили многие, включая Константина Симонова.

Два дня спустя на совместном заседании руководящих органов Союза писателей СССР, Союза писателей РСФСР и московской писательской организации Пастернак был исключен из Союза. Многие (например, Самуил Маршак, Вениамин Каверин, Александр Твардовский, Леонид Леонов, Всеволод Иванов), как и сам Пастернак, на собрание не явились. Николай Чуковский и Вера Панова назвали Пастернака врагом. Семен Кирсанов промолчал. Еще через три дня общее собрание московских писателей под председательством Сергея Смирнова одобрило исключение Пастернака из своих рядов.

От премии Пастернак отказался, и нобелевские регалии были вручены его сыну лишь 31 год спустя.

14 марта 1959-го Пастернак Борис Леонидович, 1890 года рождения, по национальности еврей, семейный, беспартийный явился по вызову в Генеральную прокуратуру СССР на допрос к генеральному прокурору СССР Роману Руденко по факту публикации стихотворения «Нобелевская премия» («Я пропал, как зверь в загоне...») в газете «Daily Mail» от 11 февраля:

«Действительно, в начале февраля имел место случай неосторожной передачи нескольких стихотворений, в том числе стихотворения «Нобелевская премия», корреспонденту английской газеты «Дейли мейл», который посетил меня на даче. Передавая стихотворения Брауну, я сказал, что не предназначаю их для опубликования, а даю их в качестве просимого автографа. Передача мной стихотворения «Нобелевская премия» с таким содержанием, которое легко может быть истолковано как поклеп на действительно гуманное ко мне отношение со стороны Советской власти, - роковая неосторожность, которая справедливо может быть расценена как двурушничество».

Руденко предупредил Пастернака, что следующий подобный выпад будет расценен как государственная измена, а факт допроса не подлежит разглашению.

Не рассуждая о том, разумно ли было в такой ситуации передавать подобный текст английскому корреспонденту, замечу: пожалуй, Пастернак и в самом деле допустил двойную ошибку - и политическую (в рассуждении своей судьбы), и художественную. Он обнародовал стихотворение, в коем за блистательным и достаточным четверостишием:

Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей...

следовала не только претенциозно-лобовая, но и дидактично-рыхлая концовка:

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Лучше было бы без нее.

30 мая 1960 года Борис Пастернак, перенесший в 1959-м второй инфаркт, скончался от рака легкого. Хоронили его в частном порядке, но многолюдно.

На Всемирном фестивале молодежи и студентов в Вене 1959 года специальные люди распространяли «Доктора Живаго» на русском и в переводах на языки стран соцлагеря и мира капитализма - наряду с романами Оруэлла. Евгений Евтушенко впоследствии писал:

«Пастернаком начали манипулировать, сделав его роман картой в политической грязной игре - и на Западе, и внутри СССР... Самое циничное в истории с Пастернаком в том, что идеологические противники забыли: Пастернак - живой человек, а не игральная карта, и сражались им друг против друга, ударяя его лицом по карточному столу своего политического казино».

***

В 1956-1958 годах советская номенклатура еще не дозрела до публикации подобной вещи. Но советофильская западная интеллигенция, особенно многочисленная во Франции, Италии, странах Латинской Америки, превосходно понимала и рассказчика, и Юрия Живаго. Испанцы, итальянцы, мексиканцы, да и французы сами пережили гражданскую войну, и их отношение к подобным событиям было, разумеется, отличным от китайского или корейского, но близким к пастернаковскому. Реакцию советских властей такой зарубежный читатель понимал с трудом и большей частью не одобрил.

Американцы же вылущили из почти герметичного СССР образ великого писателя-диссидента, пострадавшего за свободолюбие.

Разумеется, надо учитывать и еврейский фактор (ибо он не мог не учитываться), хотя Пастернак в каком-то смысле был меньше евреем, чем даже Осип Мандельштам (впрочем, в иных смыслах меньше евреем был именно Мандельштам).

Также не нужно сбрасывать со счетов, что 1 июня 1958 года к власти во Франции пришел Шарль де Голль. Советское правительство поначалу не удостоило новый французский режим лестными эпитетами, но у самого генерала были иные виды на взаимоотношения с СССР.

В 1960-е антиамериканизм и русофилия де Голля выразились даже в попытке ввести во французской системе лицейского (полного среднего) образования обязательное изучение русского языка.

Куда ни кинь - клин из скандала с «Живаго» везде годился и прослужил до 1988 года, когда роман, до того называвшийся в биосправках политической ошибкой, был наконец опубликован в «Новом мире». На смену анекдотическому «Не читал, но не одобряю» окончательно пришло «Ниасилил, но одобряю».

Пастернаку, безусловно, не повезло. Не втянись он в мутную историю с Фельтринелли, не сделай американцы ставку на «Живаго», не накрути Хрущева Суслов, мы имели бы в 1958 году сразу четырех нобелевских героев: выдающихся физиков Павла Черенкова, Илью Франка, Игоря Тамма - и выдающегося лирика Бориса Пастернака. Впрочем, не исключено, что долгожданное присуждение премии тоже было частью провокации - но на то и делаются провокации, чтобы их переигрывать.

Роман могли бы опубликовать несколько позже. Как и в каком виде - интересный вопрос из области альтернативной истории, но вероятно, что с изъятием именно тех мест, что в аппаратной записке были предъявлены Хрущеву в качестве антисоветских.

Говорят, антисоветским Хрущеву представили даже непонятный и скучный для него «Восемь с половиной» Феллини, тем не менее фильм удостоился гран-при Московского международного кинофестиваля 1963-го, причем после скандального столкновения первого секретаря с абстракцистами в Манеже годом ранее.

«Очень могло быть, потому что чего тогда не было?» - писал лирический герой Достоевского в «Бесах», намекая на уголовное дело самого же автора. То же самое, если брать культурную жизнь послесталинской эпохи, можно было бы сказать и о репрессиях, и о послаблениях. Посмертная реабилитация частично распространилась даже на Аркадия Аверченко, «озлобленного до умопомрачения белогвардейца» (В.И. Ленин). Во след скандалу в Манеже «Правда» опубликовала его «Крысу на подносе», немедленно экранизированную в виде короткометражки. Рупор белого Освага был объявлен демократическим, хоть и мелкобуржуазным сатириком, с приложением ленинского же комплимента его «Траве, примятой сапогом».

Константин Симонов, идейно отвергнувший «Живаго» в «Новом мире», десятью годами позже подготовил к изданию урезанный текст «Мастера и Маргариты». Есть мнение, что иные купюры шли булгаковскому роману только на пользу (ставь я «Мастера и Маргариту», сделал бы Понтия Пилата похожим на Симонова). Вопрос о том, выиграл бы ли многословный «Доктор Живаго» от подобных изъятий, пожалуй, даже более основателен.

Действительно ли стресс, пережитый в месяцы скандала, погубил Пастернака или болезнь уже точила его - останется тайной, о которой каждый волен судить по-своему. Отец его, брат и сестры прожили гораздо дольше. Но даже учитывая вызов к генпрокурору Руденко (а к генпрокурору людей такого уровня лично вызывают именно за тем, чтобы не пришлось вызывать с вещами), пережитое Пастернаком за полгода все же трудно назвать равноценным тем унижениям, что выпали на долю Михаила Зощенко, умершего летом 1958-го после многолетней опалы - в затяжной депрессии, досмолившись до инсульта.

Чем-то похожа на пастернаковскую история популярнейшего в 1920-е годы сатирика Пантелеймона Романова. После публикации повести «Товарищ Кисляков» он был окончательно признан антисоветским автором: писал вроде бы о мелкотравчатости неперековавшейся мещанистой интеллигенции, а получалось, что о калечащем и оскотинивающем влиянии нищенского советского быта. За рубежом «Товарища Кислякова» переводили и публиковали не меньше, чем Чехова, что вряд ли облегчало участь писателя, однако ему и посчастливилось умереть в 1938-м - в 53 года и от лейкемии, но все же своею смертью.

Если бы не международный масштаб скандала и не страдальчество Пастернака, вполне вероятно, что «Доктора Живаго» ставили бы повыше (но не слишком) «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана - еще одной книги эпического замаха и драматической судьбы, ударившей по автору и небесспорно совершенной. Но сложилось так, как сложилось. В итоге «Доктор Живаго» стал ярчайшим символом художественного нонконформизма и считается одной из вершин русской литературы и цивилизации (во всяком случае за рубежом). А эпопею Гроссмана, после перестроечного успеха и превосходных эпитетов от того же Евтушенко («Жизнь и судьба» - «Война и мир» Великой Отечественной»), читают и вспоминают мало. О романе Гроссмана высказываются даже суждения вроде «А кино лучше».

Впрочем, о романе Пастернака нередко говорят то же самое. Нисколько не симпатизируя Виктору Ерофееву, можно согласиться со старым нигилистом в том, что «Доктор Живаго» - безусловно, самый переоцененный роман ХХ века. Такая оценка не значит, что он плох и следует ругать его, как делал Владимир Набоков. Литературный король русской эмиграции сочувствовал Пастернаку. Однако ое был уверен, что книга у того получилась не только слабая («Жалкая вещь, неуклюжая, банальная и мелодраматическая»), но и совершенно просоветская, одновременно подкрепляющая западное представление о слащаво-бесхребетной русской душе.

Но чтобы ругать Пастернака так, нужно быть Набоковым. Даже относясь к «Доктору Живаго» прохладно, необходимо признавать: пастернаковская ритмическая проза великолепна и в ней достаточно поэзии.

Можно, конечно, возразить, что ей не хватает драматургии, документально точных деталей и поставленной на землю историософии. А если с чем «Живаго» и сравнивать, так с «Унесенными ветром». Боюсь, из сравнения заметно, что прозаик Пастернак все же не достиг того, к чему стремился.

В любом случае недоброжелатели Советского Союза достигли того, к чему стремились, - скандала. Можно согласиться и с Набоковым: Россия, нарисованная Пастернаком и ставшая одним из популярнейших фактов мировой культуры ХХ века, - далеко не та Россия, которая устраивает русских. В ней маловато и правды, и силы. Но Россию из романа «Доктор Живаго» и одноименного фильма полюбили миллионы людей по всему миру, за что можно сказать спасибо и Пастернаку, и даже тем, кто так жестоко с ним обошелся.

А если она нам не нравится, давайте нарисуем другую.