Мой аргентинский папа![]() У меня был аргентинский папа, он родился в Буэнос-Айресе, его звали Карлос Оскар Сальвадор Кантор. В наш двор на 3-м Михалковском проезде я выходил в пончо, то есть теплой шерстяной накидке, ее носят гаучо; пончо присылала из Буэнос-Айреса тетя Лиля Гереро, сестра папы. Я объяснял друзьям, что когда в пампе дует ветер, то гаучо надевают пончо - во дворе дома номер восемь мои слова произвели впечатление. Еще дома имелись кастаньеты, сомбреро, чай матэ, книжка аргентинских поэтов. Папа читал стихи вслух, по-испански. Папа все время читал стихи - чаще всего Владимира Маяковского. Но и аргентинские стихи читал тоже, говорил, что они о борьбе за свободу. Я даже думал, что мой папа - аргентинский поэт. Папа был высокий, горбоносый, черноглазый и смуглый. Читал стихи и пел песни. Говорил о философах и о гаучо. Все, что он говорил, было особенным - не похожим на жизнь вокруг, как непохожи на обычные вещи пончо или сомбреро. Мама часто была недовольной; говорила: прекрати, Карл, хватит о прекрасном! И еще она говорила: в доме еды нет, а он стихи читает! А папа смеялся и читал стихи. Или рассказывал нам с мамой про Маркса и Платона. Я даже думал, что они все аргентинцы - Маркс, тетя Лиля, Платон, Антонио Грамши, Маяковский, Толстой, гаучо, матадоры, Пикассо. Папа про них рассказывал и пел революционные песни. В Аргентине всегда была революция - там бедные боролись за свободу, пеоны шли в атаку на латифундистов; у нас, в районе Коптево, никто ни с кем не боролся, и коммунистические лозунги на красных тряпочках были очень скучными. А там, в Аргентине, получалось весело, и все хорошие были заодно. Я любил, когда папа меня качал на коленях и пел «Конницу Буденного». Папа был не только аргентинцем, еще он был кавалеристом, умел скакать на коне как гаучо. Вообще-то, во время войны он был штурманом авиации дальнего действия - но, когда его демобилизовали, то сначала перевели из авиации в кавалерийскую часть. И целый год он скакал на лошади. Он качал меня на коленях и пел «Мой конь буланый, скачи скорей поляной!». Потом мне мама рассказала, что в летном училище папа был запевалой, у него голос красивый, и он много песен знает. А главное, он сам стихи придумывал. Сперва он мне такие стихи сочинил: Ты Максим, красивый сам собою, Тебе от роду года нет! Полюбил тебя, Максим, душою, Что ты скажешь мне в ответ? Ну, понятно, в то время я ничего не говорил в ответ. Потом папа подарил мне коня - настоящего, деревянного, в яблоках, по имени Буян. И папа сказал такие стихи: Скачет, скачет наш Буян Через море-окиян. Океан для него значил много - он вырос на океане. А потом он мне стал рассказывать сказки и легенды; он носил меня на плечах и рассказывал про аргонавтов, которые переплывали море, про тысячеглазого Аргуса и про Геракла. И он сочинил такие стихи: Кто такой Геркулес? Тот, кто ходит с гирькой в лес, Там, зверям на удивление, Львам он портит настроение. А потом я стал ходить в школу, и мы стали разговаривать о мире. Папа каждый вечер гулял со мной вокруг дома - рассказывал про историю больших и маленьких народов, и про поэтов тоже рассказывал. И про аргентинцев на гражданской войне в Испании, про то, как дядя Алеша (папин старший брат) и бабушка Ида поехали в интербригаду. И про то, как Эрнст Буш пел на передовой под Гвадалахарой. Там была настоящая революция - пеоны шли в атаку, совсем как в Аргентине. И про большую войну папа рассказывал, про то, как хорошие люди не позволили злым победить. Помню, мы гуляли под большой яблоней, и начался салют - вдали стреляли пушки, небо было лиловым. Папа сказал: Гуляли мы садами Вдали ночной пальбы И стукались мы лбами О яблочные лбы. Он гулял со мной каждый день - говорил, что предпочитает гулять с сыном, а не встречаться с нужными людьми и обсуждать зарплату. Брал меня за руку, и мы спускались по щербатой лестнице во двор, в чахлый палисадник. Пересекали пустырь, выходили к гаражам и шли вдоль блочных домов, огибали магазин «бакалея». И папа читал вслух Маяковского, говорил про то, что коммунизм могли построить, но вместо коммунизма построили казарму, потому что победила жадность, подлость и трусость. Но никто не может победить мудрость и веселье - и он много смеялся. А когда мама сказала, что опять к чаю ничего нет, он сказал такие стихи: Я не Мона Лиза, я не Лиза Мона Обойдусь и без лимона. А еще однажды он купил путевку в санаторий в Кисловодск, но оказалось, что комнату нам не дадут, путевка оказалась поддельная. И папа засмеялся и сказал: А вам, туристы, Я говорю: Авантюристы Есть в том краю. А когда его прогнали с работы за разнообразные нарушения по части идеологии, - папа приговаривал: Не утаишь, шалишь, О чем ты, черт, молчишь! И опять мы гуляли вокруг дома; круг за кругом, по одному и тому же маршруту. Кстати, там, во дворах, стояла голубятня, и сизари крутили круги над нашими головами в вечернем небе. Я смотрел на небо и думал, что голуби похожи на нас с папой. Я так думал потому, что однажды, когда он прочел вслух диалог Платона «Пир», он сказал: «Думаю, мы с тобой побывали на небесах». Вот и голуби чертили круги в небе, - а мы с папой ходили кругами по вечерним улицам. Мы с папой заходили во дворы, сидели на лавочках. Папа читал мне Евангелие, читал Толстого, читал Маяковского. Он рассказывал, почему и как советская власть предала коммунизм. А я слышал и мало что понимал. Но смотрел на его лицо - у него было очень твердое лицо, черты жесткие, как резцом вырезанные. И лицо его было такое ясное, что непонятные слова становились понятными. Папа всегда рассказывал мне обо всем, что с ним происходило - про его встречи и разговоры со взрослыми. И про то, какие идеи сейчас в обществе. И про то, что надо понять, чтобы жизнь людей изменилась к лучшему. Он мне говорил: я тебе не только папа, но и друг. А друзья должны всем делиться. И еще он говорил: «Мои друзья - Кант, Маркс и Платон. Я с ними каждый день разговариваю. Ведь надо выбирать хороших друзей». А однажды на прогулке мы познакомились с поэтом, его звали Зиновий, он был член Союза писателей и подарил нам с папой сборник своих стихов. Он хотел участвовать в наших с папой разговорах, потому что наши разговоры были очень умны, и поэту было любопытно. Они с папой стали разговаривать, но через некоторое время поэт сказал, что он занят современностью, злобой дня, а прошлое его не интересует. А потом мы устроили поэтическое состязание - мы все сели на лавочку и стали сочинять стихи. «Как в Блуа», - сказал папа. «Что в Блуа?» - спросил поэт Зиновий. «Поэтическое состязание в Блуа, - сказал папа. - Однажды такое было». «Давно?» - спросил поэт Зиновий. «Недавно, - сказал папа. - В пятнадцатом веке, при дворе Карла Орлеанского. Давайте писать триолеты». Он объяснил нам с дядей Зиновием, как рифмовать триолеты, и сам написал так - я запомнил только окончание: Не зная ничего о прошлом, Не будучи в прошедшем дошлым, Нельзя ни мыслить, ни любить, Не зная ничего о прошлом И триолета не сложить. И опять мы гуляли вокруг дома. И я рос, наши разговоры делались серьезнее, и папа рассказал мне, как древнегреческий силач Милон Кротонский каждый день обносил теленка вокруг дома, а теленок день ото дня подрастал, и через два года сделался быком, - а Милон все носил его на руках. И он мне рассказывал про Древнюю Грецию и про греческую философию и читал наизусть «Илиаду»; он знал две первые песни наизусть. И он объяснял, как «Война и мир» Толстого связана с «Илиадой» - она и есть «Илиада» с точки зрения троянца. Я ему говорил: «Папа запиши мысль, а то вдруг забудешь!». А папа мне отвечал: «Ну что ты. Моя мысль маленькая. Надо придумать типологию культур, на что может уйти вся жизнь». И однажды он для меня написал такие стихи: Жить - не значит дорожить Своим здоровьем и имуществом, Своим чиновничьим могуществом, - А думать, чувствовать, любить. Потом он придумал, как устроена история и мне рассказал типологию культур. Чтобы я все понял, он рисовал на земле диаграммы. Он объяснял, почему культура России не похожа на культуру Европы, а культура Америки не похожа на культуру Китая. Он рассказал мне про Шпенглера и про Гердера и объяснил, в чем оба неправы. И рассказал, как культурный детерминизм хотят преодолеть языческими формулами власти. Он смеялся, говоря про Ницше, про его книгу «Воля к власти» и, объясняя Ницше, сочинял свои смешные стихи: Воля к власти - это очень просто: Тел людишек глиняный замес И души испорченной короста - Не скребок ей ни звезда, ни крест. А я говорил: «Папа, запиши скорей про типологию культур, а то забудешь!». А папа отвечал: «Если мысль настоящая, ее не забудешь. А если забыл, значит, она и не мысль». И мы гуляли вечерами вокруг дома, и он мне рассказывал, как устроена мировая история. Он говорил о том, как объективный процесс социокультурной эволюции переходит в качество собственно «истории». Я слушал и не понимал. А папа терпеливо мне объяснял, что существует всемирная парадигма истории, которая уточняется и дополняется хроникой. И мы ходили кругами - вдоль трансформаторной будки, мимо голубятни, по пустырю с вытоптанной землей, по узкой дорожке мимо автомобильной стоянки, - и папа рассказывал, что в истории действуют два разнонаправленных движения: первое, объективная социокультурная эволюция, хроника событий; второе - образование идеи из хроники. Он называл свою теорию «двойной спиралью истории». С нами вместе иногда гуляли папины друзья - к нам в гости приезжали взрослые солидные люди из Института философии - папа им объяснял тоже. Он старался говорить очень просто, считал, что все сложное надо объяснять простыми словами. Папа смеялся, когда люди старались выглядеть умнее, чем есть, и употребляли слова, которые сами не понимали. Сам папа никогда не работал в Институте философии, хотя окончил философский факультет и был философом: после того, как его привлеки по делу «безродных космополитов», он к философской карьере уже не был допущен. Он был редактором журнала «Декоративное искусство», сочинял статьи про дизайн - и одновременно писал историю философии, объяснял, как мир устроен. Когда - перед самой папиной смертью - опубликовали его книгу «Двойная спираль истории», мы встретили даму, критика декоративного искусства. Дама сказала: «Как, вы разве не только декоративным стеклом интересуетесь?». Папа объяснял мне: «Понимаешь, есть волна времени - часто говорят: такой-то на волне времени. Но есть океан времени. Надо видеть сразу весь океан». В старости его звали в Институт философии; а он не хотел уже никуда идти. Он любил гулять вокруг дома и ему нравилось писать историю философии и смешные стихи; а ложной значительности он не переносил. Вообще презирал суету. И записывал мысль только тогда, когда наступал нужный момент. - А как ты знаешь, что пришел нужный момент? Он смеялся и не отвечал. - Я тебе уже говорил про различие Эразма и Лютера? Помнишь? Но сегодня послушай еще раз, я придумал новый поворот мысли. В связи с крестьянскими войнами в Германии. И мы шли вокруг дома, петляли дворами, и он рассказывал про реформацию, Тридцатилетнюю войну, Томаса Мюнцера и Лютера. И я говорил ему: «Ты всем все рассказываешь, а сам не записываешь. Вот они украдут твои мысли?». А папа отвечал: «Мысль невозможно украсть. Они же не знают, почему я мысль подумал. Они же не знают другой моей мысли. Интересно то, почему одна мысль появляется из другой. Интересно все вместе, интересно то, как устроена моя голова, - а ее устройство украсть нельзя». Его друзья становились большими начальниками, делали карьеру, зарабатывали деньги. Они ездили на конференции, выступали. А папа гулял со мной вокруг дома и рассказывал сыну историю философии. Смеялся и сочинял свои смешные стихи. Он однажды написал стихи бывшему другу, который стал большим начальником: За славу не продали душ бы, Но чья-то в этом есть вина, Есть государственные нужды, В них наша жизнь вовлечена, И на обломках нашей дружбы Чиновных чудищ письмена. И мы ходили вокруг дома - каждый вечер, с восьми до десяти, - смотрели, как зажигаются желтые окна блочных домов. Я уже стал художником, начал рисовать картины. А рисовать учил меня папа. Он сам рисовать не умел, но понимал про рисование все. Он мне подарил маленький альбом Гойи и написал на первой странице: Покорства испытания По корни их растлили, Но все ж спаслась Испания, Воспрянет и Россия. Добрый молодец, гой еси, Стань ты Гойею на Руси. Он очень хотел вернуться в Аргентину; он говорил про себя: «Я портеньо» - так называют себя жители Буенос-Айреса, потому что Буэнос-Айрес - порт Атлантического океана. Его однажды спросили: «Вы в каком районе родились?», а он ответил: «В районе Атлантики». Но его не пускали ни в порт Атлантики, ни ближе: до шестидесяти пяти лет ни в какую страну не мог поехать, и на похороны сестры его не отпустили. Когда тетя Лиля умерла, папа дошел до кабинета большого начальника, - хотя вообще он был настолько равнодушен к начальству, что, даже когда его звали, не являлся на приемы. Так вот, он дошел до большого начальника, - а тот сказал папе: «Вы не знаете, как там хорошо! Если вы туда приедете, вы там останетесь!». «Неужели там коммунизм построили?» - спросил папа и засмеялся. «Нет, коммунизм у нас», - сказал начальник. «А, вот как», - сказал папа. И ему не позволили ехать на похороны. Потом его все-таки отпустили в Аргентину на целый месяц. Наступила перестройка, новые чиновники разрешили папе съездить на могилу к сестре и разобраться с ее рукописями. Папа собирался на родину (ведь Аргентина - его родина, он же родом из Буэнос-Айреса) и приговаривал: Пусть меня встречают барды Аргентины, между прочим! Я приеду por la tarde, А уеду Por la noche! Потом он вернулся, и мы опять гуляли вокруг дома, и вовсю шла перестройка, рушилась страна, побеждал капитализм, и, хотя папа не любил то, что было прежде, - новый строй ему тоже совсем не понравился. Он писал книгу «Империя наизнанку» - ее еще надо расшифровать, она написана папиным непонятным почерком. Мы расшифровывали его книгу «Двойная спираль истории» года три: папа писал таким почерком, что даже сам прочесть не всегда мог. Он перебирал листки и смеялся. Он по-прежнему остался в стороне от волн истории - он любил океан. Те, кто вчера числились фрондерами, давно стали начальством нового типа, - но папа никогда не был фрондером; он был портеньо. Он гулял вокруг дома и писал философию истории. Когда выходили бойкие книжки, морщился. А потом у него разорвалось сердце. Сделали операцию, и он лежал в реанимации - день, другой, третий. У него была вентиляция в легких, и он умирал. Мне посоветовали пойти в церковь к чудотворной иконе. Я пошел и молился иконе какой-то чудотворицы, но к папе моя молитва не имела отношения. Тогда я поехал на площадь Маяковского, встал перед памятником Маяковского и кричал стихи: Делами, кровью, строкою вот этою, Нигде не бывшую в найме, Я славлю взвитое красной ракетою Октябрьское, руганное и пропетое, Пробитое пулями знамя! И еще я кричал: Мы живем, зажатые железной клятвой, За нее на крест и пулями чешите, Это чтобы в мире без Россий, без Латвий, Жить единым человечьим общежитьем! И еще я кричал: Чтоб день, который горем старящ, Не христорадничать, моля! Чтоб вся, на первый крик: «Товарищ!» Оборачивалась земля! Чтобы жить не в жертву дома дырам, Чтоб мог в родне отныне стать Отец - по крайне мере миром, Землей по крайней мере - мать. Прохожие думали, что я сошел с ума. Я громко плакал и кричал стихи. Те самые стихи, что папа мне тысячи раз прочел в детстве, когда мы с ним гуляли вокруг дома. И стихи помогли. Папа стал дышать. Убрали вентиляцию из легких. Врачи опасались, что он лишился рассудка; так бывает со стариками, когда случается удар, и они долго находятся без сознания. Надо было проверить, сохранилась ли память. Я спросил его: - Папа, ты меня слышишь? - Да. - Ты помнишь, что Маяковский написал про тех, кто крадет деньги у своего народа? И умирающий папа сказал: Я белому руку, пожалуй, подам. Пожму, не побрезговав ею. Я только спрошу: а здорово вам Наши намылили шею? Но если укравший этот вот рубль, Ладонью руки моей тронет, Я, камень взяв, с мясом сдеру Поганую кожу с ладони. И папа жил еще неделю. А потом умер. Он посмотрел прямо вперед и спросил по-испански: Donde estoy? То есть «где я нахожусь». Он, вероятно, уже был там, где встречаются все лучшие люди: Платон, Кант, Маркс, Грамши, Маяковский, храбрые гаучо. Наверное, там все ходят в пончо и пьют матэ. Там нет униженных и там не оскорбляют народ. Там пеоны победили латифундистов, и все философы гуляют вокруг дома с детьми. Папа спросил: donde estoy? И умер. И надо жить дальше. Максим Кантор, художник, писатель
Короткая ссылка на новость: https://4pera.com/~wjtoU
загрузка... Люди, раскачивайте лодку!!! |
Последние новости |