Давно, усталый раб…![]() Моего старого приятеля жена бросила после совершенно дурацкого случая. Однажды, будучи под шофе, Павлик наступил нечаянно на ногу собаке, американскому кокер-спаниэлю, а когда тот завизжал, Павлик нет, чтоб приласкать псину, высказался примерно так: все, козел, жрать больше не получишь. То, что твои америкашки Ирак захватили, - это ладно, хрен с ним. А вот за то, что вы Югославию бомбили, я тебя никогда не прощу. В тот же вечер жена после долгого и громкого анализа его морального облика собрала вещи и вместе с собакой переехала к своему начальнику, который давно уже предлагал взять ее жизнь в свои руки. На самом деле причиной такого поворота была, конечно, не собака. Павлик ее любил. А причиной была полная неустроенность Павлика в жизни. При социализме он был археологом и даже опубликовал две статьи в научных журналах, так что жена-бухгалтер свое место знала, и жизнь их была уважаемой и спокойной. С появлением у социализма капиталистического лица археологи стали никому не нужны. От былого престижа остались только умные разговоры с друзьями за пивом и медленный крен от лютого антикоммунизма к воспоминаниям о том, что раньше и небо было голубее. А бухгалтеры, наоборот, стали очень востребованы. Жена кормила Павлика долго, лет пять. А он лежал на диване, бродил по фирмам и прежним знакомым в поисках работы и пытался освоить другие профессии. Устраивался в рекламный бизнес, агентом по недвижимости, но ничего серьезного из этого не получилось. Однажды знакомый устроил его в мафию. Павлик стал «смотрящим» за небольшим вещевым рынком. Ходил, интеллигент чертов, собирал дань. Какие-то деньги зарабатывал, однако от работы такой Павлик начал запивать и окончательно потерял доверие жены. Доверие мафии он со временем тоже потерял, и его уволили. А потом произошла и та нехорошая сцена с кокером. Павлик остался один в пустой квартире и в первые дни даже подумывал о самоубийстве. Мол, оставлю записку: в моей смерти прошу винить Борю Е. и застрелюсь. Но денег на пистолет у Павлика не было, и оставалось ему только тосковать на диване возле телевизора и, по возможности, напиваться. Поначалу Павлик кормился тем, что продавал на толпе книги, которые во времена социализма он увлеченно собирал по всей стране. О жене он старался не вспоминать, а виноватым считал себя больше перед собакой. Думал: вот когда-нибудь встречу милого пса на улице, извинюсь и поглажу; он все поймет и простит. Чего о жене-то вспоминать? У нее все в порядке с новым мужем. Вот, ни на книжки не претендует, ни даже на квартиру. В менеджменте на книжном рынке Павлик разобрался быстро и мог позволить себе выпивать красиво: хорошая водка, даже марочные коньяки, закуска - не по цене, а по желанию. Праздничный стол он накрывал себе регулярно, отложив самоубийство на тот момент, когда книги кончатся. Но вместо телевизора нужно было что-то другое. Что-нибудь со смыслом жизни и чувством собственного достоинства. И он нашел замену - но лишь после того, как однажды утром с тяжелого похмелья увидел в зеркале разбитое в кровь лицо, и вспомнил, что вчера его били. И все остальное, что смог он вспомнить, говорило о приближении ко дну. Застрелиться было б достойней, чем так, под забором. Тогда он очень испугался и объяснил испуг свой тем, что не успеет продать книжки и попользоваться, так сказать, нажитым прошлым для вольного финала. Решил даже бросить пить. Но потом нашелся компромисс. Однажды Павлик со скуки зашел в театр. Никогда театралом не был, а тут вдруг понравилось. Долго стоял возле оркестровой ямы, смотрел на музыкантов, как они настраивают скрипки, слушал какофонию… Эти звуки и бархат портьер, дамы в платьях, нежные балеринки и даже старушки-одуванчики в гардеробе были как-то связаны с его прошлым, с публикациями по археологии и прежним смыслом жизни… И запах в театре был особым. «Лебединое озеро» Павлика очаровало. На следующий день Павлик устроился грузчиком на тот самый рынок, на котором был когда-то «смотрящим», и стал театралом. Купил даже новый костюм и посещал теперь все балетные спектакли. В обычной жизни он полностью прекратил выпивать, а насчет книжек договорился с одним из торговцев на том же рынке. Он ничего в балете не понимает, но приходит пораньше, берет в буфете два по пятьдесят коньяка. В перерыве степенно ходит по фойе, заложив руки за спину. К концу перерыва берет еще стопку в буфете, с лимоном и трюфелем; последнюю рюмку - после окончания. Очень культурно: не толпится за одеждой, всех пропускает… Дома вспоминает действие и старается запомнить. Хотя обсуждать спектакль не с кем. Да ему этого и не требуется. Легкий шум в голове, тепло в «организмах» и жалость к людям, которые ничего-то не понимают в жизни. У которых никто не умер. Все так тихо, уютно. А недавно в город приехал с гала-концертом балет Большого театра. Гуманитарную акцию для провинциалов устроил банк, который финансировал предвыборную кампанию губернатора. Павлику партера не досталось. Он сидел в бельэтаже и сверху наблюдал за местной знатью, которой в театре он никогда не видел, а видел в газетах и по телевизору. Сам губернатор с супругою, два известных депутата Государственной Думы, бывший министр, а ныне банкир, вице-губернаторы и большие бизнесмены; даже собственный космонавт, знаменитый дважды Герой Советского Союза, по совместительству вице-президент банка и советник директората… С женами и прессой. Фото и кинокамеры снимали и щелкали. Прежний запах театра был подавлен мощным амбрэ дорогих духов. Концерт был фантастическим. Уж на что Павлик - дилетант, но и он скоро понял, как легки и изящны московские примы, сплошь народные и заслуженные, хотя такие еще молоденькие. Оркестра не было. Балет работал «под фанеру»: на сцене лежал усилитель и стояли большие колонки. Звук этот раздражал Павлика, но еще больше раздражала знать. К перерыву он стал сочувствовать местному балету и музыкантам; пусть они хуже, но - свои, родные. Почти знакомые. А Большой лишил Павлика части ритуала: не позволил ему постоять возле оркестровой ямы, слушая божественную какофонию и наблюдая озабоченные лица музыкантов. И что народным и заслуженным аплодисменты Павлика? Отыграют заказ и уедут в лондоны и парижи. Тревожить сытые страны высокими чувствами. В перерыве по коридору пробежала официантка с большим подносом - угощение для жителей Олимпа. Принц Павлик. И два прекрасных лебедя: Идиллия и Вендетта. Театральная идиллия померкла, а вендетту за это объявлять некому. Он представил себя бомбистом, но был уверен, что охраны в театре полно. 38 снайперов. Хотя, может, и не успели б снайперы. Только все равно бомбы нету. А красивое получилось бы самоубийство, не в пример домашнему пистолету. Не говоря уж о заборе. «Вчера весь город был на представлении». Ага. А кто это - весь город? Вот эти, что ль? На самом деле в театре не было главного: галдящих детишек, студентов хореографического и бедно одетых старушек с умными глазами. И Павлику было за них обидно. А еще больше ему испортил настроение финал. Овации закончились, и к микрофону вышел губернатор. Поблагодарил от имени и по поручению, а потом высказал все, что он думает о банке, подарившем такую радость провинциалам, сделал реверанс местному филиалу и его руководителям и работе банка на благо области, во имя человеколюбия и прогресса. А Павлик потом нарушил ритуал: вместо прощального стопарика в буфете купил по дороге домой бутылку коньяка. Бродил по комнате и бормотал о двух известных бывших фарцовщиках, основателях банка. О том, что нет ему больше пристанища, все принадлежит фарцовщикам: губернаторы и депутаты, даже великое искусство - действительно великое, хоть и для провинциалов. Хозяева, блин. И мановением руки банк посылает в бой полки. Даже дважды Героя посылает. Павлик-то думал, что есть незыблемое: прошлая археология и сегодняшний театр, научные статьи и бархат портьер, и живые скрипки в потертых футлярах… Оказалось, нет. Заказали Большой - он и приехал. Сам не приедет, некогда. Парижики, берлинчики… Конечно, они молодые, им жить хочется. Интеллигентные старушки, обломки прошлого, могут не беспокоиться. Все правильно. Закажут Павлику фарцовщики статью по археологии - он и пойдет писать, как миленький. Если в долларах-то. Просто никто не заказывает. Ему хотелось сделать в следующий раз что-нибудь необыкновенное для своего оркестра и своих балерин. Дорогие мои, пьяно бормотал он, дорогие… Теперь им цветы буду всегда покупать. Сам буду подниматься на сцену и дарить. И другая мысль возникала: давно, усталый раб… Но коньяк напоминал: да ладно, ты ведь даже перед кокером так до сих пор и не извинился. Рано уставать-то. Ты еще крепкий старик, Розенбом, бормотал Павлик, ты обязан им, дорогим моим провинциалочкам в пуантах, которые никогда не будут танцевать в Большом. Телевизор он не включал. Ходил по комнате и все бормотал про справедливость. Периодически подливал коньяк. В конце концов сон свалил Павлика на диван. Он даже не успел раздеться. Александр Ягодкин Из книги «Бег с бабочками»
Короткая ссылка на новость: https://4pera.com/~Qm0fe
загрузка... Люди, раскачивайте лодку!!! |
Последние новости |