Киев в декабре 1918 года. Александр Севастьянов о Петлюре как Deus ex machina

Перенесемся в 1918-1919 годы на Украину, в Киев, чтобы почувствовать атмосферу, в которой возникший неожиданно, как Deus ex machina, Симон Петлюра получил поддержку миллионов и шанс на создание украинского национального государства.

Обратимся к роману Михаила Булгакова «Белая гвардия», основные действующие лица которого - русские интеллигенты, жившие в Киеве и бывшие свидетелями вначале неурядиц гетманщины и немецкой оккупации, а затем триумфального входа войск украинских националистов, петлюровцев, в столицу Украины.

У Булгакова живописаны как разложение уже рухнувшей имперской России, так и ярость украинских низов, вырвавшаяся из клетки на свободу и почуявшая запах крови зверя. Итак, внимание на сцену.

В Петербурге, Москве - революция, большевистский переворот, привычная жизнь сорвалась со скреп. Ужас, ощущение непоправимой катастрофы охватили многотысячные массы, и они стали разбегаться кто куда. Для многих путь лег на Юг, на плодородную Украину, полную «хлеба и сала», под эгиду австро-немецких эшелонов, в вотчину «приличного человека» - гетмана Скоропадского.

«И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в XX столетии. За каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.

Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.

Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами. В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах. Открылись безчисленные съестные лавки - паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры-миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр «Лиловый негр» и величественный, до белого утра гремящий тарелками, клуб «Прах» (поэты - режиссеры - артисты - художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток.

Город разбухал, лез, ширился, как опара из горшка. До самого рассвета шелестели игорные клубы и в них играли личности петербургские и личности городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры, которых русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и украинско-русские, уже висящие на волоске помещики. В кафе «Максим» соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы - бархатные. Лампы, увитые цыганскими шалями, бросали два света - вниз белый электрический, а вбок и вверх - оранжевый. Звездою голубого пыльного шелку разливался потолок, в голубых ложах сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло жженым кофе, потом, спиртом и французскими духами. Все лето 18-го года по Николаевской шаркали дутые лихачи, в наваченных кафтанах и в ряд до света конусами горели машины. В окнах магазинов мохнатились цветочные леса, бревнами золотистого жиру висели балыки, орлами и печатями темно сверкали бутылки прекрасного шампанского вина «Абрау».

И все лето, и все лето напирали и напирали новые. Появились хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах, с сияющими лаком штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной Думы в пенснэ, б… со звонкими фамилиями, биллиардные игроки… водили девок в магазины покупать краску для губ и дамские штаны из батиста с чудовищным разрезом. Покупали девкам лак.

Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один чорт не знал, кстати говоря, что в ней творится, и что это за такая новая страна - Польша) в Германию, великую страну честных тевтонов, запрашивая визы, переводя деньги, чуя, что, может быть, придется ехать дальше и дальше, туда, куда ни в коем случае не достигнет страшный бой и грохот большевистских боевых полков. Мечтали о Франции о Париже, тосковали при мысли, что попасть туда очень трудно, почти невозможно. Еще больше тосковали во время тех страшных и не совсем ясных мыслей, что вдруг приходили в бессонные ночи на чужих диванах.

- А вдруг? а вдруг? а вдруг? лопнет этот железный кордон… И хлынут серые. Ох, страшно…

Приходили такие мысли в тех случаях, когда далеко, далеко слышались мягкие удары пушек - под Городом стреляли почему-то все лето, блистательное и жаркое, когда всюду и везде охраняли покой металлические немцы, а в самом Городе постоянно слышались глухонькие выстрелы на окраинах:

па-па-пах.

Кто в кого стрелял - никому не известно. Это по ночам. А днем успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по Владимирской проходил полк германских гусар. Ах, и полк же был! Мохнатые шапки сидели над гордыми лицами и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх. Лошади в эскадронах шли одна к одной, рослые, рыжие четырехвершковые лошади и серо-голубые френчи сидели на шестистах всадниках, как чугунные мундиры их грузных германских вождей на памятниках городка Берлина.

Увидав их, радовались и успокаивались и говорили далеким большевикам, злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки:

- А ну, суньтесь!

Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет итти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, зараженным сапом. Ненавидели все - купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели…

Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада - бывшего фронта и все направлялись в Город, их было очень много и становилось все больше. Рискуя жизнью, потому что им, большею частью безденежным и носившим на себе неизгладимую печать своей профессии, было труднее всего получить фальшивые документы и пробраться через границу. Они все-таки сумели пробраться и появиться в Городе с травленными взорами, вшивые и небритые, беспогонные и начинали в нем приспосабливаться, чтобы есть и жить. Были среди них исконные старые жители этого Города, вернувшиеся с войны в насиженные гнезда с той мыслью, как и Алексей Турбин, - отдыхать и отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человеческую жизнь, и были сотни, и сотни чужих, которым нельзя было уже оставаться ни в Петербурге, ни в Москве. Одни из них - кирасиры, кавалергарды, конногвардейцы и гвардейские гусары, выплывали легко в мутной пене потревоженного Города. Гетманский конвой ходил в фантастических погонах и за гетманскими столами усаживалось до двухсот масленых проборов людей, сверкавших гнилыми желтыми зубами с золотыми пломбами. Кого не вместил конвой, вместили дорогие шубы с бобровыми воротниками и полутемные, резного дуба квартиры в лучшей части Города - Липках, в рестораны и номера отелей…

Другие, армейские штабс-капитаны, конченых и развалившихся полков, боевые армейские гусары, как полковник Най-Турс, сотни прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов, как Степанов-Карась, сбитых с винтов жизни войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но конченые для университета навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский. Они, в серых потертых шинелях, с еще незажившими ранами, с ободранными тенями погон на плечах, приезжали в Город, и в своих семьях, или в семьях чужих спали на стульях, укрывались шинелями, пили водку, бегали, хлопотали, и злобно кипели. Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку.

Были юнкера. В Городе к началу революции оставалось четыре юнкерских училища - инженерное, артиллерийское и два пехотных. Они кончились и развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как семнадцатилетний Николка Турбин…»

Пройдет немного времени, гигантский нарыв лопнет, и содержимое его растечется по свету - кто за рубеж, кто на Дон и Кубань, к Деникину, кто назад - в Питер и Москву искать своего счастья. Но пока что людская масса служила колоссальным раздражающим фактором для местного населения, которое, глядя на вышеописанных «жидов и кацапов», плоды разложения Российской империи, утверждалось в идеях незалежности и самостийности - подале от «москалей».

Вот как рисует историю зоркий наблюдатель Булгаков, который с весны 1918-го и по февраль 1919 года как раз находился в Киеве и был свидетелем и падения гетманщины, и триумфа петлюровщины.

«И было другое - лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стэков по лицам и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии:

- Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок.

Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город.

И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти при слове «офицерня».

- Вот что было-с.

Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан гетман,

- увы, увы! Только в ноябре 18-го года, когда под Городом загудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что ненавидели мужики этого самого пана гетмана, бешенную собаку -

и мужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:

- Вся земля мужикам.

- Каждому по 100 десятин.

- Чтобы никаких помещиков и духу не было.

- И чтобы на каждые эти 100 десятин верная гербовая бумага с печатью - во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее.

- Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб. Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.

- Чтобы из Города привозили керосин.

- Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой чорт ее не произведет.

Были тоскливые слухи, что справиться с гетманской и немецкой напастью могут только большевики, но у большевиков своя напасть:

- Жиды и комиссары.

- Вот головушка горькая у украинских мужиков! ‎

Ни откуда нет спасения!

Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять…

- А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!

Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах, и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды, порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле и трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй, во всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.

И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями… все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей, - и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из Галиции.

Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!

Вот это было. А узник… гитара…

«Слухи грозные, ужасные…

Наступают на нас…» -

Дзинь… трэнь… эх, эх, Николка.

- Турок, земгусар, Симон. Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж. Просто слово, в котором слились и неутолимая ярость, и жажда мужицкой мести и чаяния тех верных сынов своей подосолнечной, жаркой Украины… ненавидящих Москву, какая бы она ни была - большевистская ли, царская или еще какая».

Часть романа была опубликована в России в 1925-м, полностью - во Франции в 1927-1929 годах. Воспоминания автора были свежи и точны.

Да, так все было в 1919 году. Мы просто забыли? Распустили нюни про дружбу и братство, про единый народ? Вот я и напоминаю, спасибо честному свидетелю Булгакову.

Но не совсем прав и Булгаков, конечно. Симон Петлюра в натуре был. Но куда важнее настроение масс, которое точно описал Михаил Афанасьевич и которое сделало Петлюру Петлюрой. И которое никуда не делось, когда Петлюра слинял.

В Российском Государственном военно-историческом архиве, в фонде Деникина и Вооруженных сил Юга России, с которым я много работал, мне довелось летом 2018 года встретить прелюбопытнейший документ. К сожалению, я не скопировал его, но сильное впечатление осталось. Впрочем, интересующиеся отыщут его без особого труда.

Речь идет об аналитической записке страниц этак на сорок, подготовленной для генерала Деникина офицерами ОСВАГа (аббревиатура, произведенная от слов «осведомление» и «агитация», которой была обозначена контрразведка ВСЮР), в которой разъяснялось, почему на Украине не принимают белогвардейцев, а украинцы (петлюровцы, махновцы - и не только они) бьют их в лоб и в спину.

Я читал - и восхищался! Все знали, все понимали высоко компетентные в украинском вопросе деникинские офицеры, все расписали, как есть. Но главное: читая, я словно погрузился в наши дни, настолько зеркально точно отразил текст ровно все то же самое, чему стали мы свидетелями в годы, предшествовавшие специальной военной операции. Ничего не изменилось по большому счету с тех самых пор, когда Петлюра и Махно, вообще-то, не дружившие между собой, заключили союз против Деникина и сорвали в 1919-м его поход на Москву.

Не изменилось основное. Как хирургически точно сформулировал Булгаков: «Чаяния тех верных сынов своей подсолнечной, жаркой Украины... ненавидящих Москву, какая бы она ни была - большевистская ли, царская или еще какая».

Когда в 2014 году разразился Майдан и украинский «Титаник» с нездешней силой попер на российский айсберг, многие были просто в шоке, никто не ожидал взрыва русофобии и антироссийства, накала ненависти и отторжения, неприятия. Но - только потому, что в России предпочли забыть и не вспоминать события столетней давности, забыть про Петлюру и петлюровщину. Похоже, не хотят вспоминать и сейчас, а поэтому кое-кто прекраснодушно мечтает о том, что добрые - братские, дружеские - отношения между русским и украинским народами восстановятся и что произойдет новое воссоединение.

Наверное, так думало руководство нашей страны и в 1922-м, и в 1945 годах. Но налицо были опасные иллюзии, которые развеялись, когда пришло время.

Окончание следует