Символический обмен

Интерес к узнику, обретшему свободу, объясняется просто: когда утрачена вера в символический обмен, - повышается спрос на реальное; а тут - реальная биография.

Вокруг финансовый капитализм и воображаемые нули с условными процентами. Ничего такого в природе нет, включая экономику, образование и общество как таковое. Все исключительно на бумаге - а потрогать ничего нельзя. Культура, поэзия, пресловутый «совриск» - и только на словах.

Чтобы показать, что перед вами искусство, надо сослаться на имя куратора из Оклахомы. А чтобы удостовериться, что мнение куратора чего-то стоит, надо сказать, что он собирает коллекцию для магната. А чтобы проверить состоятельность магната, надо показать его состояние, - но состояние все на бумаге. В реальности магнат - банкрот, куратор - прохвост, инсталляция - набор предметов.

Мы живем в пирамиде мнимостей, а тщимся увидеть пирамиду Хеопса. Говорим про тиранию, воображаем Сарданапала, а тирания держит награбленное в виртуальных бумагах державы-соперника. Вы такую тиранию где видали?

Ничего нет вообще, даже соперники - и те выдуманы. Оппозиции власти нет не потому, что оппозиция фальшивая, а потому, что реальной власти тоже нет - нечему оппонировать.

Банкротство финансового капитализма - самое неудобное из банкротств. Такой капитализм даже умереть толком не может, потому что не жил полноценно никогда.

Как можно отменить воображаемую цифру? Перестать о ней думать? Как может умереть перформанс, если он почил в момент возникновения? Как может умереть проект всемирной демократии, если такового и не было?

Конец эпохи постмодерна, со всеми ее приоритетами - абстрактной свободой, договорным искусством, бумажными правами, воображаемой демократией - как финал пьесы абсурда: персонажи кричат, а смысла - нет.

Вся билиберда присовокуплялась к реальности, внедрялась в сознание, и требовалось специально ослепнуть, чтобы видеть в инсталляциях - искусство, а в МММ - бизнес. Но верили.

А когда реальность напомнила о себе, когда вокруг обнаружили пустыню, - то ужаснулись: а где же демиурги-творцы, почему не советуют нам? Где же экономисты чикагской школы? Где политики-демократы? Неужели они все были надувные?

Оказалось, все - надувные.

И вдруг реальная биография, твердое лицо, настоящие поступки. Причем безразлично - почему именно настоящие: хорошие поступки или нет. И не важно, хороша биография или дурна - если разбирать, симпатичного мало, - но она не водевильная. Хотел богатства и власти, шел на риск, проиграл, выдержал, встал.

Абсолютно все равно, каков он, - от него исходит обаяние реально прожитых дней - то, чего не хватает в мире фантомов. И потянулась интеллигенция - так робкие маменькины сынки хотят постоять возле хулигана, покурить со шпаной. Так же точно тянулись к Лебедю, а до него - к Басаеву, - и неважно, что солдафон или бандит, но ведь зато мужчина, от него табаком и потом пахнет.

Впрочем, восхищение мужчиной остается у интеллигенции на привычном (то есть на символическом) уровне; любить умеем только так, как предписывает постмодерн, то есть любим условно, символически. Никто из симпатизантов Басаева не смог бы взять заложников, и даже такой пустяк как щит из беременных женщин был бы не под силу большинству сочувствующих. И создать банк, разорить вкладчиков, выстроить нефтяную империю, подкупить парламент, устранить конкурентов.

Такие скучные подробности никому не нужны: наши симпатии к Монте-Кристо в реальные события воплощаться не желают. Мы узника любим за то, что он из реального мира, мы не собираемся с ним вместе на разбой; а постоять во дворе и вместе посмолить беломорину - почетно.