Михаил Ремизов: «Россия просто обязана стать де-юре и де-факто государством-убежищем для русского народа»

Интервью президента Института национальной стратегии-2.

- Подходит ли модель национального государства для современной России?

- После событий 2014-го и 2022 годов она стала для России практически официальной. Имею в виду даже не просто политические, а конституционные события.

Ключевым основанием легитимности присоединения новых регионов к России является их русская идентичность, что прямо зафиксировано в соответствующих постановлениях Конституционного суда.

По сути, конституционная природа российского государства изменилась. Российская Федерация была рождена как государство, краеугольным камнем легитимности которого была международная система.

РФ была одной из республик СССР, опирающейся на статус-кво взаимного признания. Отсюда неспособность к легитимации непризнанных государств и полное игнорирование проблемы русских как разделенного народа. Теперь Российская Федерация больше не может черпать свою легитимность в постсоветском статус-кво. Она черпает легитимность в своей собственной истории, становится исторической Россией.

- То есть понятие «историческая Россия» становится базовой формулой нашего существования?

- Да, историческая Россия - не другой контур границ, а другой контур легитимности. Есть большая разница между нациями, производными от своих границ, и нациями, производящими свои границы.

Россия больше не является нацией в административных границах РСФСР. Мы историческая нация, нация общей судьбы

Знаете, есть латинская крылатая фраза, которую очень любили Фридрих Ницше и Освальд Шпенглер: аmor fati. Достойное, с открытыми глазами принятие своей судьбы. Она очень соответствует нашему историческому моменту.

- Но один из ведущих российских специалистов по истории наций и национализма профессор Алексей Миллер говорит, что построить классическое национальное государство в России невозможно...

- Алексей Миллер совершенно справедливо говорит о том, что в рамках крупных империй XIX - начала XX века шел процесс кристаллизации, консолидации национального ядра. И Российская империя - не исключение. Просто у нас процесс был прерван катастрофой революции. То есть оппозиция между национальным государством и империей условна, многие страны сочетают в себе их элементы.

Да, есть причины, по которым классическим национальным государством Россия действительно быть не может. Но одновременно она не может не быть национальным государством.

Давайте начну с последнего. Когда мы что-то строим, мы должны по максимуму использовать то, что у нас есть, и не слишком рассчитывать на то, чего у нас нет. У нас есть: великие культура, язык, история, широкая низовая лояльность своей стране, - все то, что нужно для национального государства. А вот, скажем, династического принципа верховной власти или большой наднациональной идеологии, которая позволила бы строить государство на каких-то иных принципах, у нас нет. Я говорю не о вкусах и пристрастиях отдельных людей, а о широко разделяемой и работающей системе.

Многие говорят, что надо обязательно сесть и что-то придумать. Но, на мой взгляд, придумывать не нужно, нужно культивировать свою национальную идентичность, делать ее более сильной, более открытой и привлекательной. Ведь она имеет достаточный потенциал, чтобы держать большую страну

Те, кто выступает против понимания России как национального государства, обычно ссылаются на сложный национально-территориальный состав. Регионы имеют разный фактический статус и разную глубину контроля со стороны центра. И здесь, кстати, одно из определений империи - полития, где часть территорий контролируется напрямую, а часть - косвенно. Например, через личную унию с правителем или политическим режимом. Есть ли признаки такой модели в Российской Федерации? Да, очевидно. Но их наличие не значит, что они определяют базовую конструкцию государства.

Точно так же наличие в составе России национальных республик совершенно не закрывает возможности закрепления политико-правовой связи между российским государством и русским народом. Собственно, решение Конституционного суда, о котором мы говорили, - первый шаг в правильном направлении. Но он не должен быть последним.

Стоит присмотреться к удачному опыту некоторых национальных республик. Русских в России - более 80%, татар в Татарстане - более 50%. Но ситуация не мешает Татарстану официально определять себя в категориях самоопределения татарского народа и брать на себя ответственность за интересы татар во всем мире.

Для русских как разделенного народа опыт Татарстана более чем актуален. Особенно сегодня. В условиях русофобии как глобального мейнстрима Россия просто обязана стать де-юре и де-факто государством-убежищем для русского народа, каким Израиль стал для евреев.

- Национализм в современной России может сочетаться с понятием многонациональности?

- Вполне. Если мы используем не ругательное, а нейтральное понятие национализма, то он не равнозначен вражде с соседями. Он может быть ориентирован на большие исторические альянсы. Например, евразиец Николай Трубецкой утверждал, что национализм каждого отдельного народа Евразии должен сочетаться с общеевразийским национализмом. Россия вполне может рассматриваться как союз народов. У каждого из них есть своя идентичность, своя забота о ее сохранении и свои доводы в пользу того, чтобы развиваться в едином государстве.

Принципиальная вещь, которую у нас часто не понимают, - то, что союз не будет прочным, если идентичность самого большого народа - и теперь уже, по Конституции, государствообразующего - окажется слабым звеном. Сильная и открытая русская идентичность является основой того альянса народов, который сложился на пространстве исторической России. Без нее пространство обречено на распад.

- Какой должна быть национальная идея в России и что нужно делать для укрепления национального самосознания?

- Национальная идея, на мой взгляд, очень проста в формулировке и очень сложна в реализации. Она состоит в том, чтобы быть нацией. То есть суверенным, солидарным, культурно однородным, экономически связанным, а также демократически устроенным обществом. Все перечисленные критерии - абсолютно классические для понятия нации. Но каждый из них - отдельная сложная задача, отдельный вызов. Особенно в условиях глобалистского мирового порядка.

Что касается второго вопроса, то Иоганн Готлиб Фихте, который был очень озабочен тем, как укрепить национальное самосознание немцев, ввел понятие национального воспитания. Есть очень много наработок относительно того, как оно должно быть устроено. Но главный принцип в процессе национального воспитания общества - как, скажем, и воспитания детей - состоит в том, чтобы слова не расходились с делами.

- Что представляет собой Россия в цивилизационном плане?

- В цивилизационном отношении мы можем видеть Россию как самостоятельную по отношению к Европе цивилизацию. Можем - как одну из европейских культур, которая разделяет с Западной Европой античное и христианское наследие, но связана с ним через другую, византийскую линию преемственности. Здесь пространство, чтобы бесконечно спорить. Но сейчас, когда Запад цивилизационно мутирует, нам нет смысла подчеркивать свою инаковость по отношению к исторической Европе.

Нам нужно подчеркивать свою инаковость по отношению к мутации. Ее признаки мы все видим. Налицо не просто пресловутая культура отмены, а что-то похожее на некую псевдорелигию, замешанную на культе меньшинств, экологизме, феминизме. Со своими догмами, своей инквизицией. Понятно, что большая и лучшая часть европейского наследия в прокрустово ложе новой псевдорелигии не поместится. Я думаю, надо стремиться брать европейское наследие к себе - на русский ковчег.

Но нужно сначала доказать, что наш ковчег на плаву.

- А что могут предложить тем же европейцам их правые популисты, которых часто называют националистами? Насколько позиции политиков - правых популистов отличаются от классического национализма?

- Различия можно оценивать на длинном горизонте и на коротком. На длинном горизонте ситуация выглядит так: национализм стал из революционной силы, какой он был в XIX веке, консервативной. На коротком горизонте - сравнение западных правых движений 1980-1990 годов с нынешними: можно констатировать, что они стали из либерал-консервативных социал-консервативными.

Изначально в европейской политической истории национализм шел рука об руку с революцией. Во время Великой французской революции патриотизм был синонимом революционности. И слово «нация» было ключевым для революционного языка. Соответственно, оппоненты революционеров были сторонниками скорее сословного порядка и многосоставных имперских структур.

В ходе развития тех государств, которые прошли революцию, произошел синтез консервативных и революционных ценностей, и современные национальные государства стали результатом синтеза.

Например, система всеобщего образования, безусловно, была элементом общего процесса демократизации. Демократизации доступа к знаниям, причем сознательно проводимой. Но если посмотреть, какие культурные, этические и исторические модели заложены в системы всеобщего образования, то мы увидим, что там консервативный контент.

За основу воспитания человека был взят аристократический тип личности - как базовый, к которому нужно тянуться. В Великобритании понятие «джентльмен» означало как раз аристократический тип личности, который пытаются сделать доступным для других социальных слоев. За основу интеграции общества было тоже взято консервативное содержание - тема общей истории, общего наследия.

Так что консерватизм является не вечно проигравшим в эпоху модерна, а соавтором ключевых политических структур и ландшафта эпохи модерна. А национальное государство - воплощением синтеза принципов просвещения и консерватизма.

Поэтому по мере того, как национальная модель мира - я имею в виду всю совокупность институтов, культурных, политических, экономических - стала оказываться под ударом, национализм стал консервативной силой, выступающей на страже базовых структур, институтов эпохи модерна. Думаю, наиболее ярко изменение проявилось в реакции национально мыслящих людей на Западе на так называемую революцию 1968 года. Но с тех пор анти- и постнациональные тенденции только набирали обороты.

- А чем отличаются западные правые движения 1980-1990 годов и современные?

- Скажем, французский Национальный фронт существовал уже тогда, но нынешний, с Марин Ле Пен во главе, от него разительно отличается. То же самое - с правыми движениями в Австрии, Италии, многих других странах. В 1980-е они были в основном рейганистами, то есть сторонниками экономической глобализации, свободного рынка, минимального государства.

Но за прошедшие годы произошла большая метаморфоза, причем она касается и американцев. В США есть термин «американские нативисты», он является примерным аналогом того, что у нас понимают под национализмом, и американские нативисты почти всегда были либертарианцами, сторонниками маленького государства и свободной торговли. Но все изменилось, и изменения вырвались наружу при предыдущем президенте США Дональде Трампе.

Трамп впервые в большой американской политике соединил культурный консерватизм с экономическим протекционизмом и апелляцией к трудящимся и синим воротничкам.

- Их соединение теперь оказывается определяющим для поддержки правых популистов обществом?

- Да, здесь ключевой фактор. Ведь до Трампа к избирателю обращались с комплексным предложением: если ты хочешь защиты рабочих мест, социального государства, противостояния транснациональным компаниям, то, пожалуйста, получи в нагрузку левую повесточку: поддержку меньшинств, экологизм и далее по списку. И наоборот - если избирателя беспокоили проблемы массовой миграции, культурной идентичности и семейных ценностей, то он обязательно в нагрузку получал концепцию минимального государства и фритредерства.

Когда выяснилось, что можно выбрать одновременно и социально-экономический протекционизм, и культурный, обыватель, конечно, обнадежился, что стало серьезным вызовом для истеблишмента, потому что вдолгую усилило правые движения.

- Так вот что мы видели в последней избирательной кампании в США - Байден против Трампа?

- Конечно, ставки по сравнению с 2016 годом были подняты. Уже тогда раскол в обществе был неслабый. Но президентским выборам, на которых выиграл Джозеф Байден, предшествовали волны скоординированных информационных кампаний: Black Lives Matter, MeToo, экологическая и климатическая глобальная истерия, готовность к отмене оппонентов.

Истеблишменту пришлось поднять ставки в демонизации оппонентов - для того, чтобы подавить и приглушить угрозу социально-консервативного синтеза.

Впрочем, борьба продолжается, ведь западная политика на протяжении столетий остается ареной холодной гражданской войны. Поэтому не вижу ничего принципиально нового в глубокой политической и идеологической поляризации западного общества.

Скорее исключением мне представляются периоды относительно компромиссной политики на Западе, когда центристская повестка преобладала, и правые и левые спорили по частностям. Поэтому нельзя сказать, что нынешняя сверхполяризация является чем-то небывалым. Запад переживает определенный идеологический раскол, но он привык так жить, умеет так жить. Раскол не станет фактором его краха, дезинтеграции, цивилизационного банкротства и т.д.

На Западе умеют жить в ситуации перманентного раскола и идеологического кризиса.

- Не станет ли национализм символическим явлением по мере того, как государства будут вынуждены подчиняться требованиям глобализации?

- Наверное, станет, но глобализация - не предрешенное будущее. Сегодня не меньше оснований говорить о деглобализации. И знаете, что интересно?

Деглобализация, возможно, формирует не меньшие вызовы национализму и национальным государствам, чем глобализация. Просто они другие.

В новой и новейшей истории есть довольно жесткая закономерность - повышение порога суверенитета. Идея суверенитета в европейском контексте формируется и приобретает реальные очертания в XVI - XVII веках, когда возникает то, что американский социолог Чарльз Тилли называл военно-налоговым государством.

Суверенным становится государство, способное устойчиво собирать налоги с определенной территории и содержать на них дееспособную регулярную армию. На армию были способны относительно небольшие европейские государства, как, скажем, Пруссия. Уже в конце XIX - начале ХХ века мы видим более узкий круг суверенных игроков, количество критичных факторов суверенитета и требования к ним выросли: объем внутреннего рынка, наличие базовых отраслей промышленности, ресурсной базы для них и т.д. Как выглядят критичные параметры в начале XXI века? Очевидно, их перечень шире, а требования - жестче.

Сейчас, чтобы претендовать на реальный суверенитет, нужно иметь уже не только свою железнодорожную сеть, но и свою глобальную систему спутниковой навигации. Но кто ею обладает? Только США, Россия, Китай и ЕС.

- То есть порог реального суверенитета повышается, а количество претендентов на него сокращается?

- Да. Если считать, что суверенитет - не номинальное, а реальное верховенство государственной власти, то он требует контроля над базовыми факторами власти. Заметьте, я не говорю «полной независимости от всех внешних факторов», - ее не бывает. Но хотя бы контроля над ключевыми параметрами комплексной безопасности страны.

Он возможен только для крупных стран или их альянсов.

Сценарий деглобализации, каким он видится сейчас, - вариант формирования нескольких крупных центров силы, которые будут обладать достаточным потенциалом, чтобы обеспечивать защищенный контур жизнеобеспечения. Защищенный от деструктивного вмешательства извне.

Для большей части национальных государств налицо огромный вызов. Их демографический, экономический, геополитический объем, спектр доступных технологий недостаточны для того, чтобы в своих границах держать такой защищенный контур. Значит, они должны научиться формировать его в рамках альянсов.

Ими не обязательно должны быть тяжеловесные военно-политические блоки, как мы привыкли думать. Но нужны достаточно хорошо структурированные альянсы, потому что кооперация на уровне базовых критических технологий требует высокого уровня политического доверия и взаимных гарантий. Здесь необходимый момент самоограничения наций для того, чтобы они могли сохраниться как таковые.

- А если говорить о сценарии глобализации?

- В рамках сценария глобализации сохранение наций как таковых, то есть как территориально и культурно связанных систем, не предусмотрено в принципе. Но ситуация не значит, что в рамках модели глобализации не будет национализма. Еще как будет. Как и ожесточенные этнические и межгосударственные конфликты.

Но при глобализации будет невозможна реализация того созидательного потенциала национализма, которым он обладал в эпоху модерна. Создание солидарного и целостного общества. Национализм будет сводиться главным образом к борьбе за статус привилегированной группы в рамках той глобальной идеологии и тех правил игры нового мирового порядка, которые заявили о себе на наших глазах.

Группы не будут нациями по сути, но они будут увлеченно бороться за социальный рейтинг, где баллы участникам будут начисляться за успешно проданную антиколониальную повестку, за борьбу против российской агрессии или китайского авторитаризма, за статус угнетаемого меньшинства и т.д.

Поэтому классический национализм эпохи модерна, наверное, в любом случае подходит к своему завершению.

А выбор на будущее для него примерно такой: стать крикливой и манипулятивной формой политики идентичности на арене нового мирового порядка, в рамках постнациональной глобальной повестки или же комплексной и рассчитанной на долгое время стратегией самосохранения наций в рамках геоэкономических больших пространств.

Уроженец Воронежа Михаил Ремизов: «Один из ключевых факторов жизнеспособности России - гравитация русской идентичности»