Воронежский публицист Святослав Иванов: Огромный континент Владимира Максимова

Воронежский публицист Святослав Иванов: Огромный континент Владимира Максимова
29 Ноября 2020

К 90-летию основателя главного русского журнала в XX веке.

Лев Алексеевич Самсонов, будущий русский писатель Владимир Емельянович Максимов, родился 27 ноября 1930 года. Место рождения, мир детства будущего прозаика, куда он всегда мысленно возвращался в своих скитаниях по миру, - окраина Москвы «с веселым названием Сокольники», «двор посреди неба», родной деревянный дровяной домишко. 

Митьковский проезд, пролегшая через самое сердце незабвенная Митьковка, родная улица Льва, до войны привлекала тем, что упиралась в периферийные ворота Сокольнического парка. Для местной ребятни парк был Меккой, Землей Обетованной, Тайгою и Патагонией, Клондайком и Колорадо. Вооруженные житейским и мужским опытом, отсюда митьковские пацаны «уходили в большой мир, в котором их уже ждали казармы и концлагеря, стукачи и вербовщики, чистые девочки и вокзальные бляди, надежды и разочарования, одинокие могилы и братские кладбища». Во время войны все внимание местной шпаны сосредоточилось на товарной станции Митьково. Открытая на Митьковской соединительной ветви в 1908 году теперь она носит имя Москва II-Митьково.

Закончив четыре класса 393-й московской общеобразовательной школы, Лев за парту уже не вернулся. В самые тяжелые военные годы бескормицы он снабжал семью при молчаливом согласии матери ворованной картошкой, углем, дровами. Обеспечивал не только семью, но и приторговывал ворованным. Бесстрашие, с которым подросток совершал налеты на станцию, ни у кого из соседей не вызывали сомнения в том, где и как закончит он свой путь во взрослую жизнь. Но в те места, которые ему пророчили доброжелательные соседи, он попал чуть позже и не из Москвы.

С вечно озабоченной и раздраженной матерью и теткой, жившей вместе ними, у мальчика теплые и доверительные отношения не сложились. А с любящими отцом и дедом общение было недолгим.

Отец Льва, Алексей Михайлович Самсонов, уроженец тульской деревни Сычевка, в 1920 году по возрасту был призван в Красную армию, где и вступил в партию. Сразу после демобилизации женился на дочери железнодорожника из города Узловая, Федосье Савельевне Михеевой. Вскоре молодая семья обосновалась в Москве. Алексей Михайлович стал рабочим салицилового завода в Сокольниках. А Федосья Савельевна была служащей коммунхоза. Работала секретарем, делопроизводителем, экономистом.

В столице Алексей Михайлович как член партии стал активным участником фракционной борьбы. Был сторонником так называемой рабочей оппозиции, партгруппы в РКП(б), которая выступала за передачу управления народным хозяйством профессиональным союзам. В словарях советского времени ее клеймили как антипартийную фракционная группу, выражавшую анархо-синдикалистский уклон в РКП(б).

Поэтому в 1935 году Алексея Михайловича как уклониста арестовали, после чего вскоре выпустили, а в 1937-м вновь арестовали. Только накануне Великой Отечественной войны отец Льва вернулся домой. Его выпустили в 1939 году, после того как был расстрелян по обвинению в подготовке антисоветского государственного переворота бывший нарком НКВД Николай Ежов. На короткое время ежовые рукавицы ослабили свою хватку.

Поскольку отцу было запрещено жить в столице, он уехал вместе с сыном в Узловую. Мать, обиженная на отца за то, что он похоронил ее женские мечты выбиться в люди, осталась в Москве. При коротком свидании они успели зачать младшую сестру Льва, Екатерину Брейтбарт-Самсонову, с 1986-го по 1996 год - главного редактора журнала «Грани», а с 1991-го по 1994-й - директора издательства «Посев». Старшая сестра Нина, горячо любимая тетей Льва, Марией Михайловной Самсоновой, умерла в 1940-м.

В Узловой у отца не сложились отношения с потомственным железнодорожником Савелием Ануфриевичем Михеевым, дедом Льва по материнской линии. В ту пору, с горечью вспоминал автор романа «Прощание из ниоткуда», симпатии к синдикализму в профсоюзах, а с другой стороны - сочувствие рабочей оппозиции могли сделать даже самых близких людей заклятыми врагами. До начала войны, на которую Алексей Михайлович ушел добровольцем, он трудился грузчиком на шахте рядом с родной деревней. Отец даже не успел написать письмо с фронта, пропал без вести. А Лев навсегда сохранил в памяти единственный счастливый день, проведенный с отцом. Летний день, когда они вместе купали в озере коня.

Вскоре скоропостижно скончался и горячо любимый Львом дед Савелий, потомственный путеец, слывший среди родни из-за увлечения политикой немного тронутым.

Лев вернулся в Москву, в коммунальный ад тесной квартирки, где беспрерывно ревела младшая сестра. Поэтому его домом и убежищем все чаще становилась улица. Бросив школу, он пытался помочь матери, устраиваясь на московские предприятия. Но толку из его затеи вышло мало. Чтобы выжить, надо было воровать. Но каждое полено, каждая картофелина были оплачены ужасом перед вполне реальной поимкой. Вот почему все последующее годы ему постоянно снилась погоня.

После ухода отца на фронт и смерти деда душевной близости с матерью у Льва так и не возникло. К тому же Лев уже жил своим умом, много читал, общался с умными интеллигентными соседями из бывших. И совсем не соответствовал «идеалам Матери Прекраснейшего из Государств».

Ощущение сиротства, одиночества в нем нарастало. В школе директор откровенно вербовал его в стукачи ради общего дела. Ценою увольнения Льва спасла учительница. В пионерском лагере вожатая изводила его подозрением в том, что он культивирует в себе индивидуализм. Никого кроме деда и отца по большому счету его судьба не интересовала. После их смерти ему не с кем было разделить свое одиночество.

Толчком к тому, чтобы все бросить и освободиться от своего прошлого, стала автобиографическая книга Алексея Свирского (1865-1942) «История моей жизни». В ней описаны скитания еврейского мальчика, которые выпали ему в 12 лет после смерти матери. Алексеем Ивановичем, русским писателем, автор книги стал в 17 лет, приняв православие, а ранее его звали Шимон Довид Вигдорович. На гораздо более низком уровне он фактически повторил путь Максима Горького, выбившись из босяков в писатели и революционеры. Забытый ныне Свирский своей исповедью босяка и бродяги тронул Льва и как бы позвал повторить его судьбу. В свои 14 лет Лев, как и автор «Истории моей жизни», видел себя «бездомным мальчиком, лишенным ласк и встречных улыбок», который детскими силенками бьется за право существовать и, подобно траве в расщелинах скал, тянется вверх.

Многие пишут, что Лев Самсонов стал Владимиром Максимовым сразу после побега из дома. Но на самом деле у него было промежуточное имя.

В 1985 году, когда писатель уже жил за границей, в советском сатирическом журнале «Крокодил» был опубликован памфлет некоего А. Балакирева «Полное превращение. Опыт энтомологического литературоведения». В нем, частности, автор пишет о том, что, удрав из дому в 1945-м и попав первый раз в колонию, Лев Самсонов выдал себя за Льва Тодоровича Разумовского.

А Владимиром Емельяновичем Максимовым он стал в 1947 году. Надо думать, что автор памфлета пользовался источниками конторы, известной в те времена по имени Галина Борисовна. И в КГБ к тому времени о диссиденте Максимове знали все. Автор памфлета цитирует даже диагноз, который был поставлен писателю в психоневрологической больнице: «Шизофрения вялотекущая, психопатоподобная, осложненная алкоголизмом». Но для нас важно уяснить, что громкий первый псевдоним говорит о безотчетном желании Льва Самсонова изменить судьбу, чудесным образом уйти от страшной действительности.

Славянск, Батуми, Кутаиси, Тбилиси, Ашхабад, Ташкент - адреса детприемников, куда на короткое время попадал теперь уже Владимир Максимов. Кутаиси, Ашхабад, Ташкент - города, где в колониях для несовершеннолетних сидел Максимов и откуда он благополучно сбегал. В Шекснинскую детскую трудовую колонию 16-летний Максимов попал этапом из Таганской тюрьмы, будучи осужден на семь лет заключения.

Отсюда он тоже пытался бежать, но был схвачен. В «Автобиографическом этюде» о дальнейших событиях писатель пишет скупо: «В бессознательном уже состоянии передан на экспертизу в Вологодскую областную психиатрическую больницу, признан здесь невменяемым и сактирован, как говорится, вчистую». В автобиографическом романе «Прощание из ниоткуда» вологодская история одна из ключевых. Спасло героя милосердие врачей, рассмотревших в молодом человеке искру Божью.

Свое 18-летие Максимов встретил на свободе со справкой об освобождении в кармане и первым паспортом с режимным ограничением. Поясним здесь, что первые паспортные ограничения в СССР «в целях очистки городов Москвы, Ленинграда и Харькова от лиц, не связанных с производством и не занятых общественно-полезным трудом, а также от укрывающихся кулацких, уголовных и иных элементов» были установлены в 1933-м. В последующие годы по ходатайствам краевых и областных партийных и советских органов паспортные ограничения были распространены на 340 режимных городов, местностей, железнодорожных узлов, а также на пограничную зону вдоль всей границы страны шириной от 15 до 200 километров, а на Дальнем Востоке - до 500 и более километров. Причем Закарпатская, Калининградская и Сахалинская области, Приморский и Хабаровский края, в том числе Камчатка, были режимными целиком. Паспортные ограничения были упразднены только после смерти Сталина, в мае 1953 года.

Одиссея уже гражданина Максимова началась на Крайнем Севере. Рабочий-изыскатель на Таймыре, заведующий клубом речников в Игарке. Каменщик и штукатур в Туле, Красноярске, Кемерове. Подсобник на кирпичном заводе на Кубани, прицепщик в колхозе, культработник и, наконец, газетчик. Страсть к сочинительству, которая проснулась в восьмилетнем возрасте, не могла не привести Максимова к профессии журналиста, литератора. Тем более что после смерти вождя народов в стране началось брожение умов, начиналась оттепель.

Но в 1954 году в Краснодаре свой первый поэтический сборник Максимову издать не удалось. Набор был рассыпан по указанию начальства. Лишь через два года книга стихов «Поколение на часах» вышла в маленьком Черкесске.

В Москву Максимов вернулся в 1956-м, не застав мать в живых. Несколько лет занимался разнообразной литературной работой, в частности - переводами стихов национальных поэтов СССР. Его статьи и очерки печатались в столичных изданиях, в том числе в «Литературной газете».

Вскоре сама жизнь поставила Максимова перед выбором. Идти проторенной дорогой советского писателя, то есть выбрать сытую жизнь обласканного властью литератора, или остаться верным лучшим традициям русской литературы. Сравнивая себя с представителями Серебряного века, Максимов писал, что то, к чему пробивались его ровесники «сквозь свинцовые пласты лжи и беспамятства, сдирая с души коросту полых слов и фальшивых понятий, огороженные стеной грозных табу и лукавых соблазнов, им дарилось свыше, вместе с жизнью». И за новое знание они заплатили куда дороже, век-волкодав многих из них не пощадил.

Максимов не захотел понять и принять ситуацию, когда «в стране, где народ (и народы!) годами и годами захлебывался в крови и блевотине, где для половины населения новые кирзовые сапоги были неслыханной роскошью, а для еще большей половины отхожим местом служил собственный участок… на страницах книг (к тому же лучших!), в спектаклях и фильмах (к тому же талантливых!) лицедействовали отважные председатели колхозов, засевающие, вопреки начальству, свои поля рожью, а не ананасами, героические изобретатели - враги рутины и бюрократизма, комплексующие стюардессы и кинорежиссеры, физики и лирики с проблемами мюмезонов и сложных аллитераций на задумчивом челе…»

Ему, наоборот, импонировала беспощадность крупнейших представителей русской литературы по отношению к себе, к окружающей среде или к России, завидное постоянство, с которым наша отечественная словесность обнажала перед всем миром пороки и язвы своей страны, своего общества. Позже писатель признавался, что его всегда интересовала «вечная проблема литературы: голый человек на голой земле». Выше всего Максимов ценил в классической русской литературе обнаженность личности. И недаром на всю жизнь он запомнил размышление своего московского друга, который еще в отрочестве поделился с ним предположением, что, возможно, «Земля - лишь станция нашей пересадки. Нам еще лететь и лететь, пока мы доберемся до места. Каждая остановка для нас - новая жизнь в новой оболочке. Здесь, к примеру, ты человек, а на другой планете станешь растением. Наша смерть - лишь прощание с очередной остановкой, не более того. Так сказать, прощание из ниоткуда. Жаль только, что теперь нам достался такой неуютный зал ожидания. Будем надеяться, что в следующий раз нам повезет…»

Понятно, почему слова товарища запали в душу писателя. У Максимова было такое же планетарное чувство одиночества. Его проза - исповедь странника, голого человека на голой земле, не обремененного ничем кроме совести, который в конце концов предстает перед Богом в надежде получить прощение за свою непутевую жизнь. Выживший людским милосердием, он во всех своих романах благодарил всех, кто помог ему прорасти сквозь расщелины в камнях. И никого строго не судил. Позже он признался, что с духовной зрелостью к нему пришла и заполнила его целиком любовь к Достоевскому. И ему близки неистребимая милость к падшим Федора Михайловича, его нравственная последовательность, его неприязнь к делению общества на правых и виноватых. Максимов понимал, что литература для России при отсутствии общественной и политической жизни была как бы альтернативной позицией, совестью общества, вторым правительством, куда апеллировал человек .

В 1961 году Владимир Максимов опубликовал в альманахе «Тарусские страницы» повесть «Мы обживаем землю». Старт был как нельзя удачный. О том, с какими преградами сталкивался в то время начинающий автор, лучше всего иллюстрирует шутливое четверостишие Ильи Сельвинского, так и не опубликованное при его жизни:

Был удав моим председателем,
Был зайчишка моим издателем,
Ну, а критиком был медведь...
Чтобы быть советским писателем,
Бо-ольшое здоровье надо иметь!..

Альманах «Тарусские страницы» вышел по инициативе тогдашнего сотрудника Калужского книжного издательства, фронтовика, русского поэта, журналиста и редактора Николая Панченко. Он предложил включить туда лучшие произведения, не принятые центральными журналами и издательствами. Не пропускать тексты через московскую цензуру разрешил секретарь обкома по идеологии Алексей Сургаков. Основным, фактическим составителем книги выступил знаменитый Константин Паустовский. Готовить книгу ему помогал прежде всего Панченко, который свое редакторское кредо выразил предельно откровенно:

Не заигрывать и не заискивать -
Хам грядет или хан грядет.
Если что-то дойдет, то искренность,
Если что-то еще дойдет.

На обложке поверх акварельной березовой рощи, написанной дочерью художника Борисова-Мусатова, был помещен перечень авторов: Константин Паустовский, Борис Балтер, Николай Заболоцкий, Юрий Казаков, Наум Коржавин, Владимир Корнилов, Владимир Максимов, Булат Окуджава, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Юрий Трифонов, Марина Цветаева... Под псевдонимом Н. Яковлева в альманахе публиковалась Надежда Мандельштам. Владимир Максимов сразу попал в блестящую компанию. И хотя издание сборника, вне партийного официоза, было признано ошибкой на уровне ЦК КПСС, выпуск тиража был остановлен, а уже выпущенные экземпляры изъяты из библиотек, «Тарусские страницы» сразу же стали легендарными. О Владимире Максимове заговорили, он стал вхож во многие редакции и литературные кружки.

Написанная раньше повесть «Жив человек» была напечатана в журнале «Октябрь» в 1962 году, затем вышли «Баллада о Савве» (1964) и другие произведения. В 1963-м Максимова приняли в Союз советских писателей. С октября 1967-го по август 1968-го он член редколлегии журнала «Октябрь».

А затем началось его противостояние с системой. Его образ мыслей ни для кого не был секретом. Сохранились стихи, написанные Владимиром Максимовым после яростного спора с Ярославом Смеляковым, где есть такие строки:

И закружило, завертело -
не видно верного пути:
«Вперед за праведное дело!
Наш паровоз вперед лети!»
И вот, не поднимая взора,
стоим у роковой черты:
полвека крови и позора,
полвека лжи и клеветы.

Он надеялся договориться с системой. Но не удалось. Романы «Карантин» и «Семь дней творенья» не принимали ни одна редакция и ни одно издательство. А на дворе в самом разгаре стояла пора Александра Солженицына. По взломанному большим писателем ледовому фарватеру устремились застрявшие и замороженные в цензурном льду другие авторы. Разрастался литературный Самиздат. 

В 1971 году Максимов пустил в Самиздат роман «Семь дней творения», тут же вышедший на Западе в издательстве «Посев». Роман успел заметить и откликнуться на него представитель Серебряного века, один из тех, на кого равнялся Владимир Максимов. Георгий Адамович незадолго до своей смерти написал, что «Семь дней творения» - «книга бесспорно замечательная, прочесть которую должны все, кому не безразличны судьбы России, ее настоящее и будущее. Автор - человек проницательный, духовно чуткий, духовно встревоженный. Следуя примеру Достоевского, в своем повествовании он предоставляет слово людям разных настроений и взглядов, сталкивает их, допуская и, по-видимому, даже предвидя, что частично правы могут оказаться и те, и другие… Одно только несомненно объединяет Максимова с его героями: сознание крушения былых революционных мечтаний о счастье, о братстве и о свободе».

26 июня 1973 года на собрании, где председательствовал Александр Борщаговский, Максимова исключили из Союза писателей «за политические взгляды... и... творчество, несовместимые с Уставом Союза писателей СССР и званием советского писателя». В том же 1973-м за границей в издательстве «Посев» вышел второй роман Максимова «Карантин».

После того как писатель получил повестку на медицинское освидетельствование по поводу своего душевного здоровья, что грозило заключением в психиатрическую лечебницу, Максимова вдруг отпустили. Зимой 1974-го вместе с женой ему разрешили уехать во Францию сроком на один год. А 30 января 1975-го председатель президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный подписал указ о лишении его советского гражданства.

Вот как герой романа Владимира Максимова «Прощание из ниоткуда», будучи в самолете, уносящем его на Запад, в Париж, обращается к покинутой Родине: «Он знает теперь, что ему предстоит выпить свою чашу до дна, но отныне ему навсегда открылось: ярость без сострадания прибавляет сил, но опустошает душу, поэтому, оглядываясь назад, он посылает тебе не проклятье, а благодарность, которая, куда бы ни забросила его судьба, не иссякнет в нем, ибо и той частицы твоей, какую удалось унести ему (на подошвах собственных башмаков) для него достаточно, чтобы по-сыновьи, с яростью и состраданием любить тебя - Россия!»

В 1979 году в изгнании писатель написал роман «Ковчег для незваных», где создал необычный образ Сталина. Второй роман «Заглянуть в бездну» был написан в 1986-м. В нем адмирал Колчак показан через историю любви.

На Западе наибольшую известность получил именно роман Максимова «Заглянуть в бездну» о Колчаке. Сам писатель признавался: «Мне мои произведения обычно не очень нравятся, я их ощущаю как недовоплощенные. Может быть, исключая романы «Семь дней творенья» и «Заглянуть в бездну», где я хотя бы приблизился к тому, что хотел сказать».

Правда, многие полагают, что главным созданием эмигрантского 20-летия Владимира Максимова стал журнал «Континент», который он возглавил в 1974 году. В первом номере в программном тексте «От редакции» Максимов писал: «За нашей спиной раскинулся огромный континент, где господствует тоталитаризм с бескрайним архипелагом жестокости и насилия на всем своем протяжении. И наконец, мы стремимся создать для себя объединенный континент всех сил антитоталитаризма в духовной борьбе за свободу и достоинство Человека. К тому же мы, Восточная и Западная Европа, есть две половины одного континента, и нам надо услышать и понять друг друга, пока не поздно. Имеющий уши - да слышит!»

«Континент» под руководством Максимова вскоре стал не главным эмигрантским журналом, а главным русским журналом. Задолго до перестройки журнал демонстрировал единство отечественной словесности. Владимир Максимов, без всякого преувеличения, создал крупнейший и, без сомнения, самый влиятельный русский европейский журнал ХХ века. «Когда вышел первый номер «Континента», - вспоминал французский славист и коллекционер Рене Герра, - мне стало понятно, что началась третья волна русской эмиграции... Середина 70-х годов. Последние представители первой русской эмиграции в Париже скончались. И вдруг - «Континент»! Там печатались все писатели русской эмиграции, от Солженицына до Бродского». «Континент» Владимира Максимова можно сравнить разве что с «Колоколом» Александра Герцена.

С 1991 года «Континент» стал выходить в Москве. Владимир Максимов передал руководство им литературному критику Игорю Виноградову, а сам стал выступать как газетный публицист, в том числе в «Правде» и «Советской России». После событий октября 1993 года, расстрела Верховного Совета, позиция «Всегда с побежденными, никогда - с победителями!» была для Максимова в порядке вещей. «Никто из нас, кто боролся с коммунизмом, не представлял последствия», - признавался писатель в 1993-м. Он видел, что Россия стоит перед выбором - западная демократия или восточный тоталитаризм, и искал российскую формулу гармонической демократии. Впрочем, его публицистика требует отдельного прочтения.

Но сомневаться в искренности Владимира Максимова нельзя. «Человек бескомпромиссной внутренней честности», - говорил о нем академик Андрей Сахаров. Известный художник и реставратор Савва Ямщиков назвал его человеком, которого «неизбывное чувство совести и стыда сделало одним из праведников, помогающих своим творческим наследием выживать России». А как указывала литературный критик, профессор из Кракова Катажина Дуда: «Максимов - извечная оппозиция к любой форме насилия - как со стороны победителей, так и со стороны побежденных. Мнимые противоречия и непоследовательность его мнений по отношению к людям и событиям как раз и были признаком цельности его характера - признаком русского интеллигента нашего сложного времени, христианина и патриота».

В 1990 годы романы Максимова были переизданы в России, а в 1991-м вышло его собрание сочинений в восьми томах. В 1992-м в театре имени Маяковского была поставлена пьеса Максимова «Кто боится Рэя Бредбери?» В 1990-м писателю было возвращено советское гражданство, которого его лишили после эмиграции за границу.

Роман «Кочевание до смерти» Максимов написал за год до смерти. В нем он соединил несколько временных пластов. Настоящее время (эмиграция, Франция), в котором герой Михаил Бармин пишет роман об отце - Гордее; прошлое самого героя (история его жизни); прошлое страны, описанное в романе Бармина. В третьем времени образ революции является ключевым. Он предстает как жестокая, но почитаемая богиня, жаждущая крови. Она как некий рок, неотвратимая судьба или предрешение преследует как героев, так и саму страну. Максимов описывает революцию и историю как замкнутое кольцо - время захватывает людей в свой круг: «Гибельный рок проступал в их лицах, смыкая вокруг них заколдованный круг всеобщего отчуждения». Для описания времени революции Максимов использует образ чудища, пожирающего своих детей, поглощающего человеческую индивидуальность. История предстает повторяющимся кругом, замыкающим свои концы вокруг героев романа, страны, человечества и целого мира, ставшего для героя тем же лагерем, в котором он отбывал срок, только больших размеров.

Владимир Емельянович Максимов скончался 26 марта 1995 года в Париже и был похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

…Виктор Кондырев, один из сотрудников «Континента», после смерти Владимира Емельяновича вспоминал. От дома до редакции Максимов всегда ходил пешком. На скамейке возле метро «Георг Пятый», на углу Елисейских полей, небольшая компания клошаров каждое утро распивала красное вино из горла общей бутылки.

Приближаясь к честной компании, Максимов доставал приготовленную заранее мелочь и подавал ее дежурному делегату. Делегат совершал церемонный поклон и произносил здравницу в честь щедрости его высокопревосходительства. Компания сердечно улыбалась.

«Добрый день, господа! Как дела?» - бормотал по-французски Максимов и торопливо удалялся под звучные одобрительные клики клошаров.

Однажды он вошел в кабинет и взволнованно сообщил, что чудовищно попал впросак. Забыл дома кошелек и оскандалился перед клошарами! Как бы ни подумали, что он жмотничает! Одолжил небольшую купюру и вернулся на угол.

«Неудобно подводить людей, они меня ждали», - оправдывался потом Максимов.

В описанном эпизоде, пожалуй, весь Владимир Максимов - в своем отношении не только к голому человеку на голой земле, но и к человеку вообще.

Автор(ы):  Святослав Иванов, член Союза писателей России, Воронеж
Короткая ссылка на новость: https://4pera.com/~UGWr4


Люди, раскачивайте лодку!!!




Переходи! Подписывайся! ... пользователей

   открыл, Электронная почта, конверт значок

 info@4pera.com

вконтакте Vестник Vедьмы



 

 Vестник Vедьмы