Преодоленный конец истории: к пятилетию Русской весны

Дискуссия на тему, можно ли считать революцией события в Севастополе и Крыму в феврале 2014 года, возвращает к принципиальной для современного государства идее народного суверенитета, оказавшейся в эпоху глобализации под подозрением.

Решение о вхождении в состав России стало одним из чрезвычайно редких в мире почти полностью победившего постмодерна примеров свободного осуществления общей воли народа.

Однако события 2014 года неизменно напоминают и о том глубоком кризисе, в котором пребывает государство, неспособное обеспечить совпадение интересов народа и элит.

Революция (национально-освободительная революция, консервативная революция), антиреволюция, контрреволюция - такие варианты интерпретации событий Русской (Крымской) весны 2014 года прозвучали во время дискуссии, посвященной их пятилетию, которая состоялась в севастопольском филиале МГУ 16 февраля. Очевидно, что одного и навсегда данного смысла здесь не может быть в принципе - неслучайно в самом начале шестичасовой сессии кто-то из ее участников вспомнил хрестоматийный ответ Дэн Сяопина (хотя по другой версии так сказал Чжоу Эньлай) на вопрос журналиста, что он думает о 200-летних итогах Великой Французской революции: «Подводить итоги еще рано».

Но для некоего первичного понимания того, что в действительности произошло в Севастополе и республике Крым в конце февраля 2014 года, необходимо прежде всего обратиться к природе киевского Евромайдана, выбрав верный язык описания тех событий.

Наиболее часто в отношении Евромайдана используются понятия «государственный переворот» и «цветная революция», однако они представляются слишком общими формулировками, к тому же не совсем точными. В конечном итоге типичная цветная революция имела место на Украине и в 2004 году, однако тогда противостояние на киевском Майдане было вполне мирным, а выход из политического кризиса, пусть временный и нестабильный, был найден в рамках действующих институтов государственной власти.

В случае же с киевскими событиями конца 2013-го - начала 2014 года мы наблюдали практически в прямом эфире последовательный распад государства, если в качестве важнейшего признака государственности современного типа считать монополию на применение насилия (в связи с чем не вполне корректным оказывается определение событий Евромайдана как государственного переворота - скорее состоялось торжество анархии).

Действительно, если вспомнить собственную реакцию на Евромайдан еще в самом его начале, то телевизионная картинка из Киева наводила на одну мысль: почему Виктор Янукович не применил в отношении вышедших на Майдан вооруженных людей силу, данную ему законом? (Как выяснилось в ходе дискуссии 16 февраля, таким же вопросом задавался на рубеже 2013-2014 годов политолог и философ Борис Межуев.)

Определение происходившего на Евромайдане как распада государства автоматически вводит нас в поле, вероятно, наиболее авторитетной в сегодняшней исторической социологии теории революций, которая ассоциируется с именами таких американских ученых, как Теда Скочпол, Чарльз Тилли, Джек Голдстоун и Рэндалл Коллинз. Теория возникла в 1970-х годах, придя на смену классическим, восходящим к Марксу представлениям о том, что революция является прежде всего стихийным творчеством масс.

Вот как формулирует Рэндалл Коллинз суть новой теории революции:

«Ее центральное положение заключается в том, что успешная революция начинается сверху, а не снизу, со стороны недовольных и обнищавших масс. Основные составляющие процесса таковы. Во-первых, налоговый кризис государства: государство оказывается неспособным платить по своим счетам, а в конечном итоге оплачивать свои службы безопасности, армию и полицию. Фискальный кризис государства ведет к летальным последствиям, если он сопровождается вторым компонентом - расколом в элите по поводу того, что делать… Раскол элит парализует государство и открывает путь новой коалиции с радикальными целями. Именно в вакууме власти - в том, что теоретики социальных движений теперь называют структурой политической возможности, - успешно мобилизуются социальные движения. Нередко они выступают во имя недовольных низов, но в общем случае радикальные движения возглавляются группами представителей высшего среднего класса, обладающими наилучшими социальными связями и организационными ресурсами. Как давно уже признал Алексис де Токвиль, радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс. На самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится скорее в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта».

Думаю, вряд ли стоит подробно останавливаться на конкретных иллюстрациях тезисов Коллинза на материале Евромайдана - они вполне очевидны и не требуют лишних комментариев.

Таким образом, в начале 2014 года в Киеве действительно произошла революция, но революция именно в специфическом смысле распада государства - не социальная революция (хотя участие в тех событиях антикапиталистических сил, безусловно, заслуживает отдельного внимания) и уж тем более не революция достоинства (идеологическое оформление революций вообще требует предельно трезвого анализа).

Главный итог пирровой победы Евромайдана - превращение Украины в типичное несостоявшееся государство, окончательное ее вытеснение на траекторию глобальной периферии, вырваться с которой Украина практически не имеет шансов.

Как единое правовое поле Украина перестала существовать уже к середине февраля 2014 года. Формально действующая власть не смогла реализовать свое конституционное право на монополию легитимного насилия и нейтрализовать многочисленные вооруженные группировки, которые к завершению событий на Евромайдане фактически присвоили полномочия полицейских сил, а в дальнейшем, уже в ходе конфликта на Донбассе, и функции регулярной армии.

По сути, государством (точнее, государством современного типа, modern state) Украина не является и сегодня - до тех пор, пока там будут существовать добровольческие батальоны и прочие парамилитарные силы, ни о какой монополии легитимного насилия говорить не приходится.

Распад государства как единого правового пространства неизбежно влечет за собой соответствующую проекцию в пространстве географическом - в ситуации вакуума власти нет ничего удивительного и по логике противоправного в том, что отдельные части еще недавно единого государства ставят вопрос о самоопределении или сецессии (отсоединении). Именно такой логикой во второй половине февраля руководствовались в Севастополе.

Вот небольшой фрагмент из выступления вице-спикера севастопольского заксобрания Александра Кулагина:

«С юридической точки зрения, есть ряд международных документов, таких как Устав ООН и Международный пакт о гражданских и политических правах, которые говорят, что народ имеет право на самоопределение. 23 февраля оно и было реализовано с учетом того, что государство Украина как таковое перестало существовать. Почему? Потому, что государство имеет определенные признаки: здесь и система органов власти, и карательная деятельность государства - на тот момент, в феврале 2014 года, сложились те события, из которых стало ясно: государства Украина больше не существует. И даже если бы жители Крыма захотели цивилизованным образом обратиться к руководству государства Украина и заявить о своем желании перейти под юрисдикцию Российской Федерации, то им бы просто не дали, потому что власти на Украине не было».

Примечательно, что похожими соображениями, вероятно, руководствовался и последний украинский глава Севастополя Владимир Яцуба, который после победы Евромайдана ушел в отставку с пояснением, что руководителей, которые его назначили, больше нет.

Еще одна любопытная деталь. В начале февраля, когда исход противостояния в Киеве не был предрешен, Алексей Чалый записывал видеообращения к севастопольцам на фоне украинского флага и портрета действующего президента Украины Виктора Януковича. Однако случившийся в последующие дни катастрофический распад государства спровоцировал радикальные шаги в сторону сецессии, почва для которой, безусловно, была подготовлена всей более чем 20-летней историей пребывания Крыма и Севастополя в составе Украины.

О сецессии сказано и написано много, поэтому хотелось бы остановиться на другом аспекте событий февраля 2014 года в Севастополе и Крыму - уникальности происходившего с точки зрения процессов государствообразования.

Сами по себе сецессии - успешные или несостоявшиеся - не являются чем-то из ряда вон выходящим на протяжении все истории современных государств, начиная с Декларации о независимости 13 американских колоний Великобритании, которые в 1776 году объявили о создании нового государства - США.

Однако целью сецессии в большинстве случаев является появление на карте мира нового государства - проекты отделения территорий с целью присоединения к другому государству встречаются существенно реже и реализуются, как правило, с переменным успехом. Можно вспомнить, например, идею воссоединения Нагорного Карабаха с Арменией, которая застряла на половине пути или совсем уж ни к чему не обязывающие декларации о присоединении Косово к Албании в каком-нибудь отдаленном будущем.

В случае же Крыма и Севастополя сецессия с последующим присоединением к России созревала почти четверть века, но была осуществлена за несколько дней практически без единого выстрела.

Одним из главных факторов успеха крымско-севастопольской сецессии, безусловно, стал вакуум власти на Украине, но столь же важен и другой фактор - той самой общей воли народа, о которой писал Жан-Жак Руссо в «Общественном договоре».

Поэтому события 2014 года в Крыму, начавшиеся с митинга на площади Нахимова в Севастополе 23 февраля, требуют новой постановки вопроса о народе как субъекте истории и политики, что, в свою очередь, заставляет вспомнить о лежащей в основе современного государства доктрине народного суверенитета как осуществления общей воли народа, как власти, направляемой общей волей (Руссо).

Вхождение Крыма и Севастополя в состав России как раз и было актом народного суверенитета, общим делом (res publica), что в целом можно трактовать и как национально-освободительную революцию, учитывая то, что термин «национально-освободительная революция», не лишенный привкуса марксизма-ленинизма, в конечном итоге также имеет прямое отношение к свободному самоопределению народа.

Обращение к доктрине народного суверенитета неизбежно заставляет вспомнить о другой революции - Великой Французской, которая ознаменовала полноценное начало эпохи модерна (современности) и становление современного государства-нации.

«Французская революция провозгласила кристально четкую позицию: взамен суверенитета абсолютного монарха она объявила о суверенитете народа. Новый язык народного суверенитета является одним из главных достижений эпохи модерна… Народ как субъект имел своим главным объектом государство. Именно в рамках государства народ исполняет свою волю, то есть является сувереном… Что еще понимать под нацией, если не то, в рамках чего считается легитимной реализация политики ее гражданами? В глубинном смысле суверенитет народа есть понятие, воплощающее легитимность политики. А стало быть, спор о внедрении соответствующего понятия является спором о границах политического: не только о том, кто может участвовать в нем и каким образом, но также о том, какие вещи подвластны коллективному решению нации», - так описывает доктрину народного суверенитета живой классик исторической социологии Иммануил Валлерстайн в своем капитальном труде «Мир-система Модерна» («Современная миросистема»).

В таком смысле крымские события 2014 года всецело принадлежат эпохе модерна, которая показала свою способность дать как минимум арьергардный бой тотальному наступлению постмодерна, торжество которого и состоялось на киевском Евромайдане.

Если в Севастополе и Крыму в качестве субъекта исторического решения вернуться в Россию выступил народ, то главным действующим лицом Евромайдана оказался так называемый прекариат - новый опасный класс эпохи постмодерна, лишенная постоянной занятости масса, за которой прекрасно просматривались интересы коррумпированных элит, в том числе транснациональных.

Ситуация напоминает о том углубляющемся кризисе, в котором оказалось государство в глобальном по большому счету масштабе.

С одной стороны, государство испытывает все большее давление со стороны своих обычных граждан, хорошо помнящих о том, что когда-то государство было источником их благосостояния, и убежденных - и не без основания, - что государство им должно. С другой стороны, государство все меньше контролирует свои элиты, которые, напротив, полагают, что они ничего не должна государству и при случае демонстрируют ему готовность манипулировать массами при помощи смутных объектов желания, как было с пресловутой евроинтеграцией на Украине, а еще раньше, в конце восьмидесятых, с рыночными реформами в исполнении чикагских мальчиков.

Очевидно, что схожую картину мы сейчас наблюдаем и в России - разовый акт народного суверенитета, даже такой эмоционально мощный, как Русская весна, не смог - да и мог ли? - переломить общий тренд. Продолжение и углубление неолиберального курса, кульминацией которого стало повышение пенсионного возраста, явно было не тем сценарием будущего, который просматривался из весны 2014 года. И ситуация заставляет с немалой долей скепсиса относиться к тем былым надеждам, что возвращение Крыма станет точкой отсчета для новой истории России.

Русская весна на очень короткое время приоткрыла альтернативы мировой системе либерального капитализма, но и ее приоткрытие уже существенно больше, чем ничего, поскольку после 1991-го окно возможностей, казалось, было наглухо захлопнуто.

Конец истории определенно не наступил - и здесь пока, пожалуй, главный урок крымских событий 2014 года.

Воронежский историк Аркадий Минаков: «Русская весна не была революцией»