Набоков в Зазеркалье. К 120-летию гения русской и английской словестности

10 (22) апреля 1899 года в Петербурге, в родительском особняке, трехэтажном, но словно замаскированном под многоквартирный дом, родился мальчик, который мог бы сделаться думским цицероном, многократным министром, главой правительства или просто одним из ярчайших богатых и знаменитых людей России в ХХ веке. Однако он стал эмигрантом Владимиром Набоковым.

Оба его деда были юристами и статскими генералами - свела их служба в Сенате (фактически - верховном суде Российской империи).

Дед Дмитрий Набоков, дворянин из старинного рода, действительный тайный советник, семь лет состоял министром юстиции. Бабушка по отцу была немка, дочь генерал-лейтенанта - баронесса Мария фон Корф.

Дед Иван Рукавишников, тайный советник, из купцов-старообрядцев, параллельно со службой продолжал отцовское золотопромышленное дело. Жена его, Ольга, была дочерью Николая Козлова - главного военного врача России, действительного тайного советника, тоже происходившего из купеческого сословия, но из выкрестов.

Пожалуй, никто из знаменитых русских писателей не мог бы похвалиться таким числом особ II и III класса среди ближайших родственников. Причем и прабабушка по отцу Нина Шишкова-Корф, и прадед по матери Николай Козлов происходили из Бузулукского уезда Оренбургской губернии - крестословица судьбы в духе самого Владимира Набокова.

В жизни отца - Владимира Дмитриевича (1869-1922) - в самом роскошном исполнении отразилась русская драма предреволюционья, через избалованность (наивно принимавшуюся за обделенность), нетерпеливые мечты, блаженное великодушие, нетерпимость и подлость перешедшая в революционную трагедию.

Он окончил Александровский лицей - бывший Царскосельский, после перевода в Петербург ставший престижнейшим юридическим училищем. Изучал криминалистику в Германии.

В 1894-1896 годах стал служить в канцелярии Государственного совета (в отсутствие парламента исполнявшего законосовещательную роль), начал преподавать в Императорском училище правоведения, удостоился от вступившего на престол Николая II придворного чина камер-юнкера, был избран профессором. Наверное, у Владимира Набокова был слишком быстрый карьерный взлет даже для члена одной из самых образованных семей верхушки служилой России, но тогда такова была мировая практика. В 1902 году Набокова избрали гласным Петербургской городской думы.

По моде времени Набоков-отец проявил себя последовательным оппозиционером. Студентом арестовывался за участие в волнениях. Чина камер-юнкера был лишен за возмутительную статью о кишиневском погроме 1903 года, после чего опубликовал в газетах объявление о продаже придворного мундира и отказывался пить за здоровье императора. Набокова избрали членом ЦК полуподпольной либеральной организации «Союз Освобождения», собиравшейся требовать политических свобод. Первый съезд Союза прошел в первых числах 1904 года. В те дни на Дальнем Востоке и Бог ведает, где еще, запускались события, обернувшиеся первым ударом революционной бури. Бог ведает, кто из освобожденцев точно знал, с кем будет согласовано произойдущее в дубовых гостиных и на запруженных улицах.

В 1906 году Набоков-отец был избран в первую Думу и много выступал с трибуны. Но вскоре опьяненно-левая Дума была распущена, Набоков подписался под Выборгским воззванием русской демократической общественности, требовавшей ответить на роспуск Думы гражданским неповиновением, и двумя годами позже отсидел за свою позицию в тюрьме. Правда, недолго - три месяца. «Умела царская власть лепить безжалостные сроки!» - впоследствии съиронизирует Александр Солженицын от лица самого Сталина.

Владимир Дмитриевич вместе с Павлом Милюковым стоял у истоков кадетской партии, постоянно редактировал конгениальные кадетам издания, выпускал все новые работы по вопросам права. За статью с переходом на личности, подписанную журналистом Снессаревым, Набоков-отец, вопреки собственному юридическому труду, осуждавшему институт дуэли, вызвал на поединок редактора - Суворина-сына, потомственного знаменитого издателя, от вызова уклонившегося.

Дальше будет война и скромная канцелярская работа в обер-офицерских погонах, поездка в Англию в делегации русских политиков, февральская революция, участие в аппарате Временного правительства, подготовка нового законодательства и выборы в Учредительное собрание, в котором депутат Набоков не появится, бежав с семьею в Крым, а в 1919 году навсегда покинув Россию.

В 1922-м Владимир Дмитриевич погиб на лекции Милюкова в Берлинской филармонии. Он только возобновил встречаться со своим товарищем после долгой разлуки. Экстремист из русских правых открыл пальбу по сцене, многих ранил. Набоков скрутил его и был застрелен в спину другим террористом.

После многочисленных некрологов имя Владимира Набокова исчезло из актуальности. Вместо него в Берлине появился русский писатель Владимир Сирин - вчерашний студент кембриджского Тринити-колледжа (успевший основать там Русское общество) Владимир Владимирович Набоков.

Жизнь Набокова-отца до ухода в эмигрантское Зазеркалье - бунт хозяина жизни, искренне принимаемый за неравную борьбу. Жизнь Владимира Сирина - битва за признание в среде, где писателей по невеселой шутке осталось не меньше, чем читателей, тяжело трудящихся, имеющих мало досуга и мало лишних марок и франков.

Первый сборничек стихов Владимир Набоков выпустил накануне революции, в 1916-м, когда обучался в престижном частном Тенишевском училище (до него оконченном Осипом Мандельштамом), и даже стал на время очень богатым человеком, получив наследство от рано умершего дяди по матери, богемного холостяка и, похоже, русского разведчика в Италии. Наследство через год исчезло вместе с прочими семейными богатствами.

На рубеже 1922-1923-х Владимир Сирин (присвоивший себе имя сказочной птицы из страны, по слову Саши Черного, называвшейся Россией) выпускает одну за другой несколько тонких книжечек. Самой известной из них станет пересказ «Алисы в стране чудес», где героиня Аня живет среди узнаваемых русских стихов и реалий мира, что и сам очутился заброшенным в сны. Сирину пересказ принесет пять долларов - германская гиперинфляция сожжет послевоенный достаток знакомых немцев, что уж говорить о русских!

Набоков, чем придется, зарабатывает на себя, мать и младших, нужда отрывает его не только от сочинительства, но и разлучает с первой невестой. В банке он не приживается - спасает превосходное, воспитанное с младенчества знание английского и французского, частные уроки. Перебивается даже составлением кроссвордов, которые зовет по-русски - крестословицами.

В 1925-м Владимир Набоков все-таки женится - на русской еврейке Вере Слоним. В 1926-м Владимир Сирин все-таки дебютирует по-настоящему - выпускает роман «Машенька» о русских в Берлине. Через два года выходит роман «Король, дама, валет» - о немцах, более изощренный, уже полнокровно сиринский. Еще через два - виртуозный роман «Защита Лужина», принесший Сирину славу одного из интереснейших прозаиков не только русской эмиграции, но и Европы. «Защитой» Набоков добился высокого признания от почитаемого им короля русской критики Владислава Ходасевича. Дальше следуют «Подвиг» (1932), «Камера обскура» (1932), «Отчаяние» (1934), «Приглашение на казнь» (1936), «Дар» (1938), сборники рассказов «Возвращение Чорба» (1928) и «Соглядатай» (1938).

Читать Набокова трудно. Его книги можно проскальзывать по диагонали, узнавая, чем закончится тот или иной роман или рассказ, и как будто понимая, отчего по сюжету произошло то-то и то-то или даже вроде бы ничего не произошло. Но тогда их автором будет не Набоков.

Он появляется, когда читаешь медленно и сознаешь: а я бы так не сказал и не знаю, смог бы так высказаться хоть кто-нибудь еще на русском языке, смог бы так углядеть природу вещи хоть еще один человек в целом свете. Набоков заставляет трудиться, ибо читатель погружается в иной, покуда не знакомый нам русский язык - такой, что мы, если России повезет, освоим его и почувствуем в полной мере своим разве что через сотню лет после написания набоковских произведений. Набокова не нужно читать со словарем, но нам непривычна сама его свобода владения словом, соединения слова со зрением и слухом, с фантазией и логикой, с чувством и памятью (его любимой Мнемозиной, им возведенной в музы).

Однако Набоков поминутно помогает читателю. Его страницы не пестрят непривычными, прихотливыми, не сразу ясными словами, но украшаются ими. Сложнейшие мысли он выражает емко и легко, отнюдь не рассыпая лишние прилагательные и запятые.

Если читать Набокова вдумчиво, часто останавливаешься и повторяешься. Но не от непонятности - от восторга.

Набоков, если брать написавших много, - один из самых мастеровитых русских писателей. В отличие даже от Чехова, похожего на него неутомимостью, не говоря уж о Куприне, у Набокова нет проходных рассказов. Есть вещи, нравящиеся и не нравящиеся разным читателям, одобряемые или не одобряемые ими по разным причинам. Но нет ничего откровенно вымученного, лишь бы заполнить подвал. Возможно, дело в том, что молодой Набоков не писал для денег - у начинающего литератора из русской эмиграции не было шансов прожить литературным трудом. Писал он даже не для славы, бледного подобия той, что была уготована не гениям - попросту острым перьям в прежней России. Слава в эмиграции, в замкнутом кругу потерпевших крушение - не более чем известность. Набоков писал для собственного роста, чтобы заслужить место среди свергнутых великанов. Писал, чтобы оставить в мире оттиск особого знания о нем: «Так увидел Владимир Набоков».

«Облокотись. Прислушайся. Как звучно былое время - раковина муз», - писал он, обращаясь к читателю будущего.

Набоков - грандиозное продолжение сметенной революцией русской литературы (по его категоричному суждению - разрушенной до основания). Но он же и полная противоположность многим ее хрестоматийным традициям. Он не просто не любит - не замечает маленького человека. Его герои могут быть социально незначительны - как карлик-клоун Картофельный Эльф из одноименного рассказа или Цинциннат Ц. из сюрреалистического «Приглашения на казнь». (Таков был и сам Набоков, к 19 годам потерявший все, включая положение наследника одной из 300 влиятельнейших семей России и только что унаследованное дядино состояние). Однако его героями владеют большие страсти, скромность декораций скорее помогает поднять их драмы и трагедии до классического обобщения.

Набоков не терпит слабости ума и воли, проявляется ли она в расхлябанности или в необоснованной самоуверенности, чем, кстати, ему отдельно неприятен Маркс: «…Напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд «Капитал», обслужить богиню Клио, изгнав тайну и случай». И ту же слабость, что оборачивается, сколько бы ни напыщивалась, то неопрятностью, то ненужной назойливостью, то бессмысленной жестокостью, Набоков видит в наступающем немецком орднунге, стремительно вырождающемся в свою противоположность - в пожирающий Европу хаос недостойного.

Набоков - пример умеренности и аккуратности, но вовсе не добродетели. Он терпеть не может проповедников и морализаторов. Он выступает как убежденный безбожник (хотя как человек наблюдательный не отрицает, что в жизни могут быть непостижимые события). Набоков сноб и не слишком любит ни своих героев, ни людей вообще. Но если уж он осуждает порок (показывая, будто бы отстраненно, что «нарушенье и возмездье се движения закон» - как происходит в «Короле, даме, валете» с решившимися на предательское убийство) - приговор раздается как вынесенный роком и не подлежащий обжалованию.

Если уж он проявляет сострадание - оно звучит пронзительно и требует от читателя запомнить, задуматься и не оставаться бездушным в сходной сцене. Как и не становиться слишком категоричным, что приносит в мир не меньше зла. Если будущая жена аутистичного шахматиста Лужина способна «чувствовать за тысячу верст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с мохнатым брюхом» - вероятно, не стоит быть слишком суровыми к ней и другим за то, что не смогут сберечь неуклюжего, как Шалтай-Болтай, шахматного гения?

И сам Набоков при своей надменности, при предпочтении к сильным и одаренным, в рассказе «Уста к устам» выворачивает наизнанку сюжеты и о маленьком человеке, и о таланте и бездарности. Он принимает сторону доброго обеспеченного графомана, которого писатели, настоящие и нуждающиеся, с презрением эксплуатируют.

Став несомненно великим русским писателем Владимиром Сириным, Набоков не остановился. Жизнь вновь выталкивала его в Зазеркалье. В 1937 году он с женою (потерявшей в Берлине работу) и трехлетним сыном Дмитрием перебирается в Париж. Убийцы его отца заняли ответственные посты в Бюро по делам русских беженцев в Германии. Началась война, и в мае 1940 года семью Набоковых вывозят из Франции в США на последнем пароходе еврейской благотворительной организации, отблагодарив за юдофильскую позицию покойного Владимира Дмитриевича.

Vladimir Nabokov везет с собою в качестве аванса готовую рукопись романа «The Real Life of Sebastian Knight», ставшую «Истинной жизнью Себастьяна Найта» лишь в 90-е. Найт - не только рыцарь, но и шахматный слон. Набоков, отличный шахматист, подобно Лужину, любит играть вслепую, ощущая действующие на доске упругие незримые силы. В шахматах фигуры не важны, конь может быть безголовым, пешку может заменить «фиолетовая штучка вроде бутылочки» - важна их идея. Жизненные же фигуры от упругости незримых сил делаются более ощутимыми, настоящими, обязательными.

Со студенческих лет Набоков был серьезным энтомологом. Точнее, лепидоптерологом - специалистом по бабочкам. Даже жизнь себе он сократит, покалечившись в погоне за швейцарскими бабочками. В Америке из принесенной ветром легкой бабочки Сирина родился книжный червь, профессор русской литературы Nabokov - говорящий лукавыми парадоксами, как герой «Алисы в стране чудес».

Он был уже другой писатель, зазеркальный. Автор фундаментальных трудов по русской литературе. И даже если он писал прозу, весьма похожую на сиринскую (причем еще более знаменитую), рождалась она отраженной - на английском языке.

Зачем нам нужно помнить и знать Набокова - кроме того, чтобы учиться у него русскому языку, затейливому ходу мысли, творческой широте и обаятельному упорству? Сам его образ учит нас, чего мы недосчитались и чем мы все-таки обладаем.